 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Любой закон имеет целью ввести в рамки права какое-то общественное противоречие –
так, чтобы оно не стало разрушительным для общества в целом или для какой-то его части.
Инициатор принятия закона в парламенте стремится силой закона или подавить одну
сторону в общественном конфликте (таковы обычно инициативы власти) – или найти
компромисс, оговорив права каждой стороны.
Если же в законе главное общественное противоречие, регулировать которое он
призван, замаскировано или не названо, то и механизм его действия приходится скрывать.
Законодатель апеллирует к некоему “абсолютному” представлению о добре и
справедливости. В таком законе всегда заинтересована именно власть, обладающая реальной
силой, но никак не оппозиция. Такие законы или не действуют, или закрепляют “неявное”
подавление одной стороны с устранением всякой возможности рационального диалога и
рациональной борьбы сторон120.
В законе “О Высшем совете”, предложенном оппозицией, статья 3 гласила:
“Деятельность Совета направлена на защиту нравственности и культурных ценностей,
утверждение веры в добро и справедливость”. Уже эта формулировка сразу выводила Закон
за рамки рациональности и лишала его силы. В ней применены понятия, суждение о которых
не входит в компетенцию государства. Например, закон не может никому предписывать
“утверждение веры в добро”, ибо вера есть область, не регулируемая законом (если
государство не является теократическим). Закон регулирует поведение, то есть действия
граждан и организаций, а не их представления о добре и зле.
Нравственность представлена в законе как внесоциальная категория, относительно
которой в обществе сегодня нет конфликта. Закон исходит из предположения, что тот
подрыв нравственности и культурных ценностей, который, по мнению оппозиции, имеет
место на телевидении, есть следствие безнравственности или невысокого культурного
уровня лиц, которые пришли к руководству телевидением.
В действительности российское телевидение, как и в других странах, проводит
целенаправленную политику, цель которой – установление культурной гегемонии правящего
режима, без которой его власть не может стать устойчивой. Прямого отношения к морали
руководства это не имеет (исследования на Западе показали, что руководители телевидения
высокого ранга запрещают своим детям и внукам смотреть телевизор, за исключением
малого числа спокойных познавательных программ “советского” типа). Попытка изменить
эту политику – проблема политической борьбы.
Рациональным подходом было бы не создание Совета старейшин, способного судить о
нравственности или безнравственности тех или иных ценностей, а соглашение о разделении
эфира и технических средств для утверждения главными общественными силами их
ценностей и представлений о нравственности, добре и справедливости – их собственными
художественными и интеллектуальными силами, а не через враждебных им
интерпретаторов.
Закон мог бы также ввести в определенные рамки “накал” утверждаемых ценностей,
установить “мораторий” на экстремизм. Например, запрещать “пропаганду социальной
вражды” – это чистой воды тоталитаризм, он неприемлем и нереален в нынешних
условиях121. Другое дело – ввести эту пропаганду в правовые рамки, как это и делается в
западных законах о телевидении: через требование разделять информацию и мнение ; через
право неприкосновенности личного образа; через право на опровержение.
Закон, вводящий в рамки права социальные противоречия (в данном случае в
культурной сфере), обязывает разные политические силы открыто связать себя с
альтернативными ценностями, так чтобы каждая передача шла под собственным знаменем.
Например, “советская” часть общества могла бы сама подбирать для демонстрации
советские и иностранные фильмы или музыкальные композиции, сама их комментировать и
т.д. Напротив, те силы, для которых порнография и фильмы ужасов являются важным
инструментом принижения человека с целью господства, вынуждены были бы взять на себя
ответственность за показ этой продукции – а сейчас она показывается безлично, это как бы
