 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
стало обыденным. Но при этом с самого начала рассуждения о реформе в образованной
части общества стали крайне антидемократичными . Перераспределение собственности и
доходов большинства населения в пользу очень небольшого меньшинства происходило
открыто и чисто политическими средствами.
Г.Х.Попов, оправдывая в начале 1992 г. присвоение правительством и передачу новым
собственникам сбережений населения, писал: «Еще одна сила, которая действовала в
обществе, – конструктивные слои. Кроме отрядов интеллигенции, заинтересованных в
преобразованиях, это предприниматели, фермеры, кооператоры. Все они выступали за новые
формы жизни. Но беда состояла в том, что их было катастрофически мало … Для того,
чтобы повышение цен привело к развитию производства, подъему экономики, его итоги
должны попасть в руки предпринимателей» («Независимая газета», 13 марта 1992 г.)
[выделено мною – С.К-М ].
Поддержка антидемократической реформы поминается вовсе не в упрек интеллигенции
– ах, изменила светлому идеалу! Странными душевными метаниями интеллигенции все уже
сыты по горло, и ее очередной нравственный кульбит никого не трогает. Здесь нас волнует
тот факт, что интеллигенция вовсе не перешла сознательно к понятийному аппарату и шкале
ценностей кастового сословного общества, возомнив себя господствующим меньшинством,
какой-то неоаристократией. Беда в том, что в душе она осталась верна идеалу демократии, а
надстройка ее рассуждений находилась в вопиющем противоречии с базой постулатов. Это
расщепление сознания сделало все мышление образованного слоя общества неадекватным
реальности. Было разрушено пространство разумных рассуждений. В кризис погрузилось все
общество в целом, инструменты мышления испорчены.
Нарушение элементарных норм демократического подхода наблюдалось с самого
начала перестройки – и было с удовлетворением принято большинством интеллигенции.
Прежде всего, это проявилось в ее собственном кругу. Нетерпимость ко всем тем, кто
высказывал несогласие с экономической реформой или хотя бы сомнение в ее разумности,
была на удивление интенсивной. Сразу же выработался штамп: если возражал человек с
более или менее высоким статусом (директор, профессор и пр.), то его клеймили как
«консерватора, напуганного угрозой лишиться своих привилегий». Если же возражение
поступало «снизу», то его квалифицировали как «продукт люмпенизированного сознания».
Интеллигенция фактически одобрила жесткую цензуру, сразу же введенную на
«антиперестроечные» публикации и выступления. Была даже инспирирована публикация
невнятного и совершенно неопасного для перестройки «письма Нины Андреевой», – чтобы
затем устроить истерическую кампанию по поводу этой публикации. Хотя, казалось бы, если
ты демократ – что ж ты так переживаешь из-за статьи какой-то инакомыслящей гражданки?
Но главное, конечно, это отношение интеллигенции к голосу «непросвещенного
большинства» (тогда в ходу еще было слегка шизофреническое выражение
«агрессивно-послушное большинство»). Знаков несогласия большинства населения с
доктриной реформы приходило множество, читающая публика не могла их не видеть – но
даже намека не было на попытку диалога с массой, на то, чтобы потребовать от «своих» дать
ей голос, чтобы начать хотя бы в «своем» кругу возможностей коррекции программы. Нет,
эти знаки просто игнорировали – «иного не дано!», «пропасть нельзя перепрыгнуть в два
прыжка!» и пр.
Не будем подробно останавливаться на «судьбоносном» моменте – 76% населения
СССР проголосовало на референдуме за сохранение Союза. В Москве и Ленинграде более
половины были против сохранения. Но разве мог человек, принявший постулат
демократизации, радоваться тому, что господствующая верхушка имела достаточно силы,
чтобы наплевать на мнение большинства! А ведь радовались.
Вспомним вещи простые, бытовые. Видные социологи и экономисты требовали
либерализации цен на продукты питания, интеллигенция «забрасывала их цветами». Это – ее
право, ее выбор. Подавляющее большинство было против. Опросы в преддверии кризиса
фиксировали: «Население не верит в быстрое улучшение потребительского рынка и
