 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
хрупкое. Больная всячески стремиться оттеснить эту «противоволю» Прежде внешнее
принуждение, в котором истеричка видела свой долг изгнало истинную природу ее из сферы
сознания, прокляло и заковало ее в цепи. Теперь же женщина стремиться спастись от
освободившихся рвущихся наружу сил, спастись бегством в ту систему усвоенных ею
принципов, с помощью которой она надеется уничтожить и свергнуть с себя действие
непривычных искушений. Но эта система уже, во всяком случае, потеряла свое
исключительное господство. Это «чужеродное тело в сознании», это «дурное я» составляет
на самом деле ее истинную женскую природу, в то время как то, что она считает своим
истинным «я», является личностью, которая сложилась под влиянием всех чуждых ей
элементов. «Чужеродное тело» есть не что иное, как сексуальность которой женщина не
признает и от которой она всячески открещивается. Но она уже не в состоянии сдерживать
эту сексуальность, как прежде, когда все ее влечения без борьбы и навсегда отступали под
напором внедрявшейся в нее нравственности. Правда, половые представления, подавляемые
с крайним напряжением, могут вызвать в ней самые разнообразные чувства. Этим
объясняется тот неустойчивый характер болезни, перескакивания из одной фазы в другую,
тот подражательный, непостоянный элемент в ней, который так затрудняет
симптоматическое определение истерии. Но никакие превращения не в состоянии
уничтожить основное влечение. Оно стремиться проявиться наружу и не исчерпывается ни в
одном из упомянутых моментов.
Неспособность женщин к истине обусловливает их лживость. Для меня, в частности,
это положение является результатом отсутствия у нее свободной воли к истине, так как я
придерживаюсь точки зрения кантовского индетерминизма. Кому приходилось вести
знакомство с женщинами, тот отлично знает, как часто они приводят ложные мотивы для
оправдания своих внутренних слов и поступков, стоит их только внезапно притянуть и
решительно заставить их держать ответ, и они не затруднятся в выборе тех или иных
оправданий. Отсюда несомненно вытекает, что именно истерички педантично (но не без
известной демонстративной умышленности перед чужими) избегают всякой лжи, но именно
в этом, как это и ни парадоксально, заключается их лживость. Они не отдают себе отчета в
том, что требование истины проникало и постепенно пускало в них корни, шедшие из
внешней среды. Они рабски приняли критерии нравственности и при каждом удобном
случае дают, подобно верному рабу, понять, как неуклонно они соблюдают их. Нередко
приходится слышать, что о ком-нибудь творят, что он очень порядочный человек. Но такая
аттестация всегда кажется весьма подозрительной. Следует полагать, что такой человек сам
постарался о том, чтобы все знали о его высокой порядочности, и часто держат пари, что в
тайне души он – прохвост. Если врачи очень часто (и вполне искренне) говорят о высокой
нравственности своих пациенток, то от этого наше доверие к истинности истерической
нравственности ничуть не увеличивается.
Я повторяю: истерички симулируют не сознательно. Только под влиянием внушения
они могут вполне сознать, что все происшедшее являлось одной только симуляцией, и в этом
заключается весь смысл их «признания» в притворстве. В общем они глубоко верят в свою
искренность и нравственность. Страдания, которые причиняют им нестерпимые муки, не
являются плодом их воображения. Напротив, тот факт, что они их действительно чувствуют
и что симптомы эти исчезают только с появлением брейеровской «katharsis», которая путем
гипноза постепенно приводит их к познанию истинных причин болезни, этот факт служит
доказательством органического характера их лживости.
Даже обвинения, которые склонны возводить на себя истерички, в корне своем
представляют собою то же притворство. Если какие-нибудь незначительные проступки
вызывают в нас то же чувство вины, что и крупные преступления, то следует признать
подобное чувство недостаточно развитым. Если бы у истерических сам о истязателей была
определенная мера нравственности в себе и вне себя, то они были бы тогда немного
разборчивее в обвинениях, возводимых на себя, они тогда отличали бы простое упущение от
серьезного проступка в том смысле, что чувство виновности в том и другом случае обладало
