 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Канта еще в ранней юности его, может быть, после того, как он впервые почувствовал
импульс ко лжи. Миф о Геркулесе, некоторые места у Ницше и особенно Штирнера
содержат в себе нечто родственное Кантонской теории. Но оставив все это в стороне, мы
видим одного только Ибсена, которому вполне самостоятельно удалось прийти к принципу
Кантовской этики (в «Брандте» и «Пер Гюнте»).
Бесспорная истина, что большинство людей нуждается в Иегове. Только меньшинство
– это именно гениальные люди, совершенно не знают гетерономии. Иные оправдывают свои
поступки или упущения, свое мышление и бытие, по крайней мере, мысленно, перед
кем-нибудь другим, будь то личный, иудейский Бог или человек, которого любят, уважают,
боятся. Только тогда они действуют в формальном, внешнем согласии с законом
нравственности.
Вся жизнь Канта независимая, свободная до последних мелочей, является
доказательством его убеждения в том, что человек ответственней только перед собою. Это
положение он считал бесспорным пунктом своей теории, до того, что не предвидел
возможности каких-либо возражений против него. И все-таки молчание Канта именно в этом
месте привело к тому, что его этика до сих пор еще мало понята. А ведь она одна только
стремилась к тому, чтобы строгий и властный внутренний голос не был заглушен воплем
толпы. Она единственно интроспектив-нопсихологически приемлемая этика.
У Канта в его земной жизни было такое состояние, которое предшествовало
«обоснованию характера». Это легко заключить из одного места его «Антропологии». Но
момент, когда он представил себе это в ужасающе-ослепительной яркости: «Я ответственнен
только перед собою! никому другому не должен служить! но могу себя забыть в работе! я
один! свободен! я господин самому себе!» – Этот момент означает зарождение кантовской
этики, наиболее героический акт мировой истории.
Две вещи наполняют нашу душу удивлением и трепетом, причем тем сильнее, чем
чаще и продолжительнее останавливается на них мысль: звездное небо простирается надо
мною, и моральный закон во мне. И то, и другое я не должен искать или предполагать как
нечто скрытое от меня в тумане, или лежащее в беспредельности, вне моего кругозора. Я
вижу это пред своими глазами, непосредственно связываю это с сознанием моего
существования. Первое начинается в том месте которое я занимаю во внешнем чувственном
мире. Оно удаляет эту связь в необразимо – великое, где миры встают за мирами, где
системы возникают за системами, в бесконечные времена их периодического движения
возникновения и продолжения. Второе имеет началом мое незримое «я» мою личность: оно
переносит меня в мир, который обладает действительной бесконечностью, мир, ощутимый
только разумом. С этим миром (и таким образом со всеми теми видимыми мирами) я познаю
свою не случайную, как в том случае, но всеобщую и необходимую связь. Первый взгляд,
брошенный на эту бесконечную массу миров, сразу уничтожает мое значение, как существа
плотского, которое должно вернуть планете (простой точке вселенной) материю, из которой
оно состояло, после того, как эта материя короткое время (неизвестно, как) была наделена
жизненной силой. Второй взгляд, напротив, бесконечно возвышает мою ценность, как
интеллектуальной единицы. Личность, в которой моральный закон открывает жизнь,
независимую от моей животной сущности и от прочего чувственного мира. Он возвышает
мою ценность, по крайней мере, постольку, поскольку это можно вывести из
целесообразного определения моего существования этим законом, определения, не
ограничивающегося условиями и пределами этой жизни, а уходящего в бесконечность.»
Так понимаем мы «Критику практического разума». Человек во вселенной один, в
вечном потрясающем одиночестве.
Его единственная цель – это он сам, нет другой вещи, ради которой он живет. Он
далеко вознесся над желанием быть рабом, над умением быть рабом, над необходимостью
быть рабом. В глубине под ним где-то затерялось человеческое общество, провалилась
социальная этика. Человек – один, один.
И только теперь он – один и все, а потому он содержит закон в себе, потому он сам
