 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
мельчайших деталей и обеспечивающие ему господство над окружающим миром благодаря их
примитивному магическому значению.
«Потребность абстракции лежит в основе всякого искусства», — говорит дальше Воррингер.
Этими словами выражается важный принцип, находящий свое не менее важное подтверждение в том,
что больные шизофренией не только в своих мыслях, но и в своих рисунках воспроизводят формы и
фигуры, чрезвычайно аналогичные тем, которые мы находим в произведениях примитивного человека.
4. Справедливость требует упомянуть здесь о попытке Шиллера формулировать тот же контраст,
что он называет наивным типом и типом сентиментальным.
Сентиментальный ищет природу, тогда
как наивный и есть сама природа. Шиллер прекрасно понимает, что эти два типа являются следствием
преобладания какого-либо из психологических состояний, встречающихся у одного и того же индивида.
«Не только у одного и того же поэта», — говорит Шиллер, но даже в одном и том же его произведении
эти два рода психики часто сосуществуют. «Наивный поэт, — говорит далее Шиллер, — следует лишь
природе и своим ощущениям во всей их простоте, и все его усилие ограничивается подражанием и
воспроизведением действительности». Совершенным примером наивного поэта для Шиллера является
Гомер. «Сентиментальный поэт, напротив, размышляет над впечатлением, которое он получает от
объектов... Объект здесь связан с идеей, и на этом их соотношении основана вся мощь поэтического
произведения». Эти цитаты показывают нам, каковы типы, которые имеет в виду Шиллер, и каково их
совпадение с типами, интересующими нас.
5. Мы находим еще и другой, подходящий пример в противоположении, установленном Ницше
между аполлоническим началом и началом дионисийским.
Сравнение, которым пользуется Ницше для
иллюстрации этих контрастов, весьма поучительно: он сравнивает их с мечтой и опьянением. Во время
мечтаний индивид остается в самых глубинах своей души; в опьянении, наоборот, он вполне забывается
и, освобожденный от себя самого, окунается во множественность объективного мира. Для
характеристики Аполлона Ницше цитирует Шопенгауэра /86/: «Подобно тому как на бурном море, то
выбрасывающем, то поглощающем горы пенистых волн, моряк спокойно остается на своем посту,
доверяясь своей хрупкой ладье, так и человеческая особь посреди мира страданий остается
невозмутимой и ясной, с доверием опираясь на принцип индивидуации». «Да, — продолжает Ницше, —
можно сказать, что непоколебимая вера в этот принцип и спокойная уверенность того, кто им
проникнут, нашли в Аполлоне наивысшее свое выражение; и можно даже признать в Аполлоне
наиболее прекрасное, божественное олицетворение принципа индивидуации».
Следовательно, аполлонизм, как его понимает Ницше, является устремлением внутрь себя,
интроверсией. Дионисизм же, психическое опьянение, является в глазах Ницше освобождением потока
либидо, широкой волной разливающегося в объектах. «Это не только, — говорит Ницше, — союз
человека с человеком, который заключается под обаянием дионисийских чар: это — сама обезумевшая
природа, враждебная или покоренная, празднует примирение со своим блудным сыном — человеком.
Земля добровольно предлагает свои дары, и дикие звери скал и пустынь смиренно подходят. Колесница
Диониса утопает в цветах и венках; пантеры и тигры идут под ее ярмом. Представим себе образно „Оду
к радости“ Бетховена и, давая волю нашей фантазии, окинем взором миллионы существ, трепетно
распростертых во прахе: это момент приближения дионисийского опьянения. И тогда раб сбрасывает
свои оковы, и падают все суровые, враждебные преграды, которыми нищета, произвол и «назойливая
мода» отделили людей друг от друга. И, услыша благую весть об универсальной гармонии, каждый
почувствует себя не только связанным, примиренным и слитым со своим ближним, но и
тождественным с самим собою. Как если бы покрывало Майи разорвалось на много частей, которые,
развеваясь, открывают великую тайну „единого-изначального“»
/131-
Т.1/.
К этому трудно что-либо
добавить.
6. Чтобы закончить серию примеров, взятых из областей, стоящих вне моей специальности, я
укажу еще на лингвистическую гипотезу Франца Финка /132/, в которой так же ярко выражается
интересующая нас двойственность типов. Структура языков, согласно Финку, указывает на два
основных типа. В первом из них субъект обыкновенно является активным (Я его вижу, Я его бью); во
втором — субъект воспринимает, чувствует, а объект действует (он показывает мне, он побит мною).
Первый тип, очевидно, понимает либидо как бы исходящим от субъекта, следовательно, в его движении
центробежном; второй понимает его исходящим от объекта, следовательно, в движении
