 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
своих исследований? Всякая наука в конечном итоге стремится формулировать и выражать в
абстракциях свой предмет, поэтому и психология могла бы и может облекать процессы чувства,
ощущения и фантазии в абстрактную интеллектуальную форму. Правда, такой прием обеспечивает права
интеллектуально-абстрактной точки зрения, но отнюдь не права других, возможных психологических
точек зрения. Научная психология лишь мимоходом может касаться этих возможных точек зрения — но
она никогда не признает их за самостоятельные принципы науки. Наука всегда и при всех
обстоятельствах дело одного лишь интеллекта, причем остальные психологические функции подчинены
интеллекту в качестве объектов. Интеллект — властелин в царстве науки. Но стоит науке коснуться
области практического применения, как тотчас же получается совершенно иная картина. Интеллект,
бывший до сих пор царем, становится не более как вспомогательным средством, инструментом, хотя и
научно утонченным, но все-таки лишь ремесленным орудием, переставшим быть самоцелью и
превратившимся в простое условие. Тогда интеллект и вместе с ним вся наука становятся на службу
творческого замысла и творческой силы. И это еще «психология», однако уже больше не наука; это —
психология в более широком смысле слова, психологическая деятельность, по природе своей
творческая, в которой первенствующее значение принадлежит созидающей фантазии. С таким же
правом мы могли бы сказать, что в практической психологии руководящая роль выпадает на долю самой
жизни; и это по той причине, что хотя мы, с одной стороны, имеем дело с порождающей и созидающей
фантазией, пользующейся наукой как вспомогательным средством, но, с другой стороны, перед нами
многообразные требования внешней действительности, побуждающей творческую фантазию к
деятельности. Несомненно, что наука, как самоцель, представляет собой высокий идеал, но
последовательное проведение его создает столько же самоцелей, сколько на свете есть наук или
искусств. И хотя в каждом из интересующих нас случаев это ведет к высокому дифференцированию и
специализированию функций, но вместе с тем удаляет их от мира и жизни и приводит к
нагромождению специальных областей, понемногу утрачивающих всякую связь между собой. Это
влечет за собой оскудение и опустошение не только в каждой из специальных областей, но и в психике
человека, который благодаря дифференцированию возвышается или опускается до звания специалиста.
Наука же должна доказать свою жизненную ценность тем, что способна играть роль не только госпожи,
но и служанки. Этим она отнюдь не опозорит и не унизит себя.
Хотя наука и дала нам познание психических неровностей и нарушений и хотя присущий науке
интеллект заслужил этим наше величайшее уважение, однако, с нашей стороны, было бы роковым
заблуждением, если бы мы вследствие этого приписали науке самоцель и тем самым сделали бы ее
неспособной служить простым орудием. Но стоит нам
войти с интеллектом и его наукой в
действительную жизнь, и мы тотчас заметим, что мы во власти ограничения, закрывающего нам доступ
в другие, столь же действительные области жизни. Поэтому нам приходится понимать универсальность
нашего идеала как некоторое ограничение и поискать spiritus rector (животворное начало, движущую
силу), который во имя требований целостной жизни является лучшим ручательством в психологической
универсальности, нежели один интеллект. Фауст восклицает: «Чувство есть все!» Он тем взывает,
однако, к противоположности интеллекта и обретает лишь другую сторону жизни, но полноты жизни и
собственной психики он не обрел — той полноты, которая объединяет чувство и мышление в одно
высшее третье. Я уже бегло коснулся того, что это высшее третье можно понять как практическую цель
или как фантазию, созидающую эту цель. Эту цель полноты не может постигнуть ни наука, являющаяся
самоцелью, ни чувство, лишенное зоркости мышления. Одно должно пользоваться другим как
вспомогательным средством, но противоположность между наукой и чувством так велика, что мы
нуждаемся в мостке. Таким мостком является созидающая фантазия. Фантазия не есть ни то ни другое,
но она мать обоих — более того, она носит в себе зародыш цепи, состоящей в объединении этих
противоположностей.
До тех пор пока психология для нас остается только наукой, мы будем стоять вне жизни, служа
лишь самоцели науки. Правда, через науку мы постигаем положение дела, но она не допускает никакой
иной цели, кроме своей собственной. Интеллект остается заключенным и скованным в самом себе до
тех пор, пока не пожертвует добровольно своим первенством и не признает наличности иных,
достойных внимания целей. Интеллект не решается перешагнуть через самого себя и не желает
жертвовать своей универсальной значимостью, и это потому, что все остальное для него — не что иное,
