 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
действительности, значение фантазий гораздо больше этого: в каждом данном случае они являются
показателями другого механизма, а именно вытесненной экстраверсии у интровертного и вытесненной
интроверсии у экстравертного типа. Вытесненная функция является бессознательной, и поэтому она не
развита, зачаточна и архаична. В таком состоянии она несоединима с высшим уровнем сознательной
функции. Источником неприемлемости фантазий, главным образом, и является эта своеобразность
непризнанной бессознательной функции. Вследствие этого воображение представляется чем-то
предосудительным и бесполезным для всех тех, кто находит главный принцип жизни в приспособлении
к внешней действительности. А между тем мы знаем, что источником всякой благой идеи, всякого
творческого акта всегда было воображение, то есть то, что привычно именуется детской фантазией. Мы
имеем в виду не только художника, который обязан фантазии всем, что велико и прекрасно в его жизни,
но
и вообще всякого творчески одаренного человека. Динамическим принципом (двигательной силой)
фантазии является элемент игры, свойственный также и ребенку и, как таковой, словно несовместимый
с принципом серьезной работы. Но без игры фантазиями ни одно творческое произведение до сих пор
еще не создавалось. Мы бесконечно многим обязаны игре воображения. Поэтому можно сказать, что до
крайности близоруки те, кто с презрением относится к фантазиям из-за их причудливого и
неприемлемого характера. Не следует забывать, что именно в воображении человека может заключаться
самое ценное в нем. Я настаиваю на слове может, потому что, с другой стороны, фантазии могут и не
иметь никакой цены, именно в тех случаях, когда они остаются сырым материалом и не находят
никакого применения. Чтобы использовать ценность, заложенную в фантазиях, необходимо их развить.
Но для такого развития мало одного лишь чистого анализа — необходим еще синтетический прием,
своего рода конструктивный метод.
Вопрос остается открытым, возможно ли вообще удовлетворительно разрешить
интеллектуальным путем вопрос о противоположности между этими двумя точками зрения. Попытку
Абеляра следует, конечно, по смыслу чрезвычайно ценить, однако она практически не дала
значительных результатов, потому что не могла создать примиряющей психологической функции, если
не считать концептуализма или «сермонизма», которые, однако, как нам кажется, не что иное, как
одностороннее интеллектуальное повторение старого понятия логоса. Логос, как посредник и
примиритель, имел, правда, то преимущество перед sermo, что он благодаря своему воплощению
удовлетворял и неинтеллектуальные чаяния человека.
Я не могу, однако, избавиться от впечатления, что выдающийся ум Абеляра, столь полно
постигавший великое «за и против» в вопросах жизни, никогда не оставался удовлетворенным своим
парадоксальным концептуализмом и не отрекался от дальнейших творческих усилий, если бы
побудительная сила его страсти не затерялась в перипетиях его трагической судьбы. В подтверждение
этого нам нужно
лишь сравнить концептуализм с идеями великих китайских философов Лао-Цзы и
Чуань-Цзы или поэта Шиллера, столкнувшегося с той же самой проблемой.
5. Спор Лютера и Цвингли о причастии
Из последующих противоположностей, волновавших умы, следует упомянуть о движении
протестантизма и реформации вообще. Но это явление столь сложно, что раньше, чем подвергнуть его
аналитическому обсуждению, его пришлось бы разложить на целый ряд единичных психологических
процессов, а это превышает мои способности. Поэтому я вынужден ограничиться выбором единичного
случая этой великой духовной борьбы и остановиться на споре Лютера и Цвингли о причастии. Учение
о пресуществлении, о котором уже шла речь выше, было санкционировано Латеранским собором в 1215
году и с тех пор составляет незыблемую религиозную традицию, на которой вырос и Лютер. Мысль, что
обряд и его конкретное исполнение имеют объективное значение благодати, в сущности противоречит
евангелическому пониманию, потому что евангелическое направление именно и обращалось против
того значения, которое придавали обряду католические учреждения; однако Лютер не мог освободиться
от непосредственно действующего, чувственного впечатления, вызываемого вкушением вина и хлеба.
Он никак не мог допустить, что причастие не что иное, как знак, а принимал его как факт, чувственно
познаваемый, и непосредственное переживание этого факта было для него обязательной религиозной
