 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
зрения интровертного человека. С точки зрения экстравертного, напротив, следовало бы сказать, что
личность проявляется лишь в ее отнесенности, в ее функции отношения к объекту. «Личность» только у
интровертного сливается с эго; у экстравертного же она состоит в его аффективности и не сводится к его
аффектированному эго. Его эго находится под воздействием объекта, то есть в отношении к нему.
Экстравертный находит себя самого в изменчивом, в смене; интровертный же в пребывающем,
постоянном. Эго есть менее всего нечто «вечно постоянное», менее всего у экстраверта, который на это
мало обращает внимания. Интроверт же, напротив, слишком прилепляется к пребывающему и поэтому
пугается каждой перемены, поскольку она затрагивает его эго. Состояние аффективности может стать
для него прямо-таки мучительным, в то время как экстраверт ни за что не хотел бы лишиться этих
воздействий. Следующая формулировка дает нам возможность сразу узнать Шиллера как интроверта:
«Предписание, данное ему его разумною природою, состоит в том, чтобы постоянно оставаться самим
собою, несмотря на все изменения, чтобы все восприятия превратить в опыт, то есть привести к
единству познания, и чтобы сделать каждый из способов его проявления во времени — законом для
всех времен».
Абстрагирующая, сохраняющая самого себя установка ясна; она возводится даже в верховное,
руководящее правило. Каждое переживание должно быть тотчас же возведено в опыт, а из
совокупности опытных данных должен быть выведен закон для всех будущих времен. Но человеку столь
же свойственно и другое состояние, требующее, чтобы переживание не превращалось в «опыт»
(Erfahrung) и чтобы отнюдь не создавались законы, могущие мешать будущему.
Этому вполне соответствует тот факт, что Шиллер не мог мыслить божества становящимся, но
лишь вечно сущим;
поэтому он и постиг путем верной интуиции «богоподобие», свойственное
идеальному состоянию интроверсии: «Человек, представляемый как нечто завершенное, был бы
пребывающим единством, которое остается в волнах изменения вечно тем же самым». «Человек, без
всякого сомнения, имеет в своей личности предрасположение к божественности».
Такое понимание сущности Бога плохо согласуется с его христианским воплощением и другими
подобными же новоплатоническими мнениями о Богоматери и ее сыне, как демиурге нисходящем в мир
становления. [Ср. речь Юлиана о матери богов.] Воззрение же Шиллера показывает нам, за какой
функцией он признает высшую ценность, то есть божественность: он признает ее за идею постоянства
эго. Эго, абстрагирующееся от всех воздействий, имеет для него наивысшее значение; поэтому он, как и
всякий человек интровертного типа, дифференцировал эту идею более всех остальных. Его Бог, его
высшая ценность, есть отвлечение и сохранение своего эго. Для экстраверта же, напротив, Бог есть
переживание в связи с объектом, полное растворение в действительности; поэтому вочеловечившийся
Бог ему симпатичнее вечно неизменного законодателя. Однако обе эти точки зрения имеют значение
лишь для сознательной психологии типов. В области бессознательного мы видим обратное отношение.
Это как будто бы предчувствовал и Шиллер: если он сознательно и верил в неизменно сущего Бога, то
путь, ведущий к Божеству, открывался ему чувственно, то есть в аффектированности, в смене явлений, в
живом процессе. Однако это является
для него функцией второстепенной; и по мере того, как он
отождествляется со своим эго и абстрагирует его от смены явлений, его сознательная установка тоже
становится вполне абстрагирующей, тогда как аффектированность, отнесенность к объекту по
необходимости более и более подпадает под власть бессознательного.
Такое положение дела имеет последствия, достойные внимания, а именно:
1. Следуя своему идеалу, сознательная абстрагирующая установка превращает каждое
переживание в опыт, а из опыта создает закон; вследствие этого возникает некоторое ограничение и
скудость, характерные для интроверта как типа. Эту свою скудость Шиллер ясно чувствовал, сравнивая
себя с Гете, более экстравертную натуру которого он ощущал объективно противостоящей его
собственной. [Письмо к Гете, 5 января 1798 года.] Гете метко характеризует себя следующими словами:
«Дело в том, что в качестве созерцателя я закостенелый реалист; я даже не в состоянии пожелать, чтобы
к представляющимся мне вещам что-либо прибавилось или что-либо убавилось в них; в объектах я не
знаю иного различия, кроме того, интересуют ли они меня или нет». [Письмо к Шиллеру, апрель 1798
года: «Ich bin namlich als ein beschauender Mensch ein Stockrealiste, sodass ich bei alien Dingen, die sich mir
darstellen, nichts davon und nichts dazu zu wunschen im Stande bin, und ich unter den Objekten gar keinen Unterschied
kenne, als den, ob sie mich interessieren oder nicht».] Весьма характерно замечание Гете относительно
