 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
условии, однако (чего Шиллер не отмечает), что ощущение и мышление будут в данном случае
функциями серьезными. Однако существует немало люден, у которых ни ощущение, ни мышление не
бывают вполне серьезны, — у таких людей между обеими функциями должен был бы находиться не
элемент игры, а элемент серьезности. Хотя в другом месте Шиллер и отрицает существование третьего
основного посредствующего влечения, однако мы допускаем, что, несмотря на некоторую
неудовлетворительность его вывода, интуиция его тем вернее. Ибо между противоположностями
действительно существует нечто, ставшее, однако, невидимым у чисто дифференцированного типа. У
интроверта это посредствующее есть именно то, что я называю чувство-ощущением. Вследствие
относительного вытеснения подчиненная функция лишь отчасти касается сознания; другою же своею
половиной она прилепляется к бессознательному. Дифференцированная функция приспособлена,
насколько возможно, к внешней реальности; она по существу и есть функция действительности, и
потому фантастический элемент из нее по возможности изъят. Поэтому фантастический элемент
соединяется с подчиненными функциями, подавленными, как и он. Поэтому к ощущению интроверта,
обыкновенно сентиментальному, сильно примешана бессознательная фантазия. Третий элемент, в
котором сливаются противоположности, есть деятельность фантазии, с одной стороны,
творческой, с другой стороны, воспринимающей. Эта функция есть не что иное, как «влечение к игре»,
как ее называет Шиллер, разумея под этим более, нежели он высказывает словами. «И чтобы это
наконец сразу высказать, — восклицает он, — человек играет только тогда, когда он в полном значении
слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет». Предметом его влечения к игре
является красота. «Человек должен только играть красотою, и только красотой одною он должен
играть».
В сущности, Шиллер сознавал, что значит поставить «влечение к игре» до известной степени на
первое место. Мы уже видели выше, что устранение вытеснения ведет за
собою столкновение
противоположностей и примирение их; а это в конце концов неизбежно ведет к низведению до. того
наивысших ценностей. Это есть катастрофа культуры, такая, какой мы понимаем ее и ныне, когда
варварская сторона европейца предъявляет свои права; ибо кто поручится за то, что, когда такого рода
человек начнет играть, он непременно поставит себе целью эстетическое настроение и наслаждение
истинной красотой? Это было бы предположением, совершенно ничем не оправдываемым. От
неизбежного унижения культурно-просветительного труда можно, напротив, ожидать совершенно
иного. Поэтому Шиллер имеет полное право сказать: «Эстетическое влечение к игре в этих первых
попытках будет едва заметно, так как чувственное влечение постоянно будет вмешиваться своими
упрямыми капризами и дикою страстью. Вот почему грубый вкус прежде всего хватается за новое и
поразительное, пестрое, полное приключений и странностей, грубое и дикое и больше всего избегает
простоты и покоя».
Из этого следует заключить, что Шиллер сознавал опасность такого превращения. Этим
объясняется и то, что найденное разрешение проблемы его не удовлетворяло и он чувствовал
настоятельную потребность дать человеку для его человечности фундамент более устойчивый, нежели
шаткая основа эстетически играющей установки. Так оно и должно быть, ибо противоположность между
двумя функциями или группами функций так велика и значительна, что вряд ли игра может служить
противовесом для всей тяжести и значительности этого конфликта. Similia similibus curantur — требуется
нечто третье, по крайней мере столь же серьезное и значительное, как оба других. При установке на игру
серьезность должна совершенно отпасть, после чего откроется возможность абсолютной
определяемости. Влечение будет увлекаться то ощущением, то мышлением, ему захочется играть то
объектами, то мыслями. Во всяком случае, оно не будет играть исключительно красотой, ибо для этого
человек должен быть уже не варваром, а эстетически воспитанным существом; а между тем речь именно
и идет о том, как ему выйти из варварского состояния. Вследствие этого необходимо прежде всего
окончательно определить, какое же, в сущности, положение человек занимает в самой глубине своего
существа. Человек априори есть столь же ощущение, сколь и мышление, он находится сам с собою в
состоянии противоположности; поэтому он должен стоять где-нибудь посередине. Но, будучи в недрах
своего существа причастным к обоим влечениям и вместе с тем отличным от них, он будет, таким
образом, подчиняться им, но может и пользоваться ими, при этом, однако, отличая себя самого от них,
как от сил природы, которым он хотя и подвластен, но с коими не признает себя в тождестве. Шиллер
