 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
тогда мы способны с одинаковой легкостью обратиться как к серьезному, так и к игре, к покою или
движению, к уступчивости или противодействию, к отвлеченному мышлению или к созерцанию».
Это изображение стоит в резкой противоположности с раньше установленными определениями
«эстетического состояния», по которым человек должен быть «нулем», свободным от определений; а
между тем тут-то человек и является в высшей степени определенным красотою («предавшимся»
красоте). Не стоит проникать глубже в разрешение этого вопроса у Шиллера. Шиллер дошел тут до
предела себя самого и своего времени, перешагнуть через который ему было невозможно, потому что он
повсюду наталкивался на невидимого для него «безобразнейшего человека», открыть которого
предстояло нашему времени и Ницше.
Шиллер хотел бы превратить чувственное существо в существо разумное, но сделал его сначала,
как он сам говорит, эстетичным. Надо пересоздать, говорил он, природу чувственного человека, надо
физическую жизнь «подчинить форме»; «ему надо выполнять свое физическое назначение по законам
красоты», «на безразличном поле физической жизни ему надо начать моральную жизнь», ему надо
«положить начало свободе разума уже в пределах своих чувственных границ», «уже на свои склонности
наложить закон своей воли», «научиться более благородной жажде».
Это «надо», о котором говорит автор, есть не что иное, как пресловутое «он должен», — формула,
к которой постоянно взывают, когда не видят иного пути. И тут мы снова наталкиваемся на неизбежные
пределы. Было бы несправедливо ожидать преодоления такой гигантской проблемы от одного единого,
даже самого великого ума; эту проблему могут разрешить только целые века и народы, да и то не
сознательно, а лишь на путях свершающегося рока.
Величие идей Шиллера покоится на психологическом наблюдении и на интуитивном
постижении наблюдаемого. В связи с этим я хотел бы упомянуть еще об одном ходе мысли,
принадлежащем Шиллеру и достойном чрезвычайного внимания. Мы видели выше, что характерным
признаком среднего состояния является его способность производить нечто «позитивное», а именно
символ. Природе символа свойственно соединять противоположное; так он соединяет и
противоположность реально-ирреального: будучи, с одной стороны, психологической реальностью или
действительностью (вследствие своей действенности), он, с другой стороны, не соответствует никакой
физической реальности. Символ есть факт и все-таки видимость.
Это обстоятельство Шиллер
особенно подчеркивает и вслед за тем дает чрезвычайно знаменательную апологию видимости.
«Высшая тупость и высочайший рассудок проявляют некоторое сродство в том, что оба ищут лишь
реального и совершенно невосприимчивы к простой видимости. Покой первой может быть нарушен
лишь непосредственной наличностью чувственного предмета, точно так же как второй успокаивается
лишь после того, как сведет свои понятия к фактам опыта; одним словом, глупость не может подняться
над действительностью, а рассудок не может остановиться, не поднявшись к истине. Поскольку
потребность в реальности и привязанность к действительности являются лишь следствием недостатка,
постольку равнодушие к реальности и интерес к видимости являются истинным расширением
человечности и решительным шагом к культуре».
Говоря выше о признании ценности символа, я указывал на практическое преимущество,
присущее оценке бессознательного: мы исключаем бессознательное нарушение сознательных функций
тем, что, принимая во внимание символ, считаемся с самого начала с бессознательным. Известно, что
бессознательное, если оно не реализовано, всегда действует в том направлении, чтобы распространять
на все ложный свет и вызывать видимость: бессознательное всегда является нам на объектах, потому
что все бессознательное проецировано. Если нам удается постигнуть бессознательное как таковое, то мы
отделяем ложную видимость от объектов, а это может лишь способствовать познанию истины. Шиллер
говорит: «Это право человека на господство он (человек) осуществляет в искусстве, создающем
видимость,
и чем строже он здесь разграничит „мое“ и „твое“, чем тщательнее он отделит образ от
сущности, чем большую самостоятельность он
придаст первому, тем более расширит он не только
царство красоты, но соблюдет также и границы истины; ибо он не может очистить видимость от
действительности, не освободив в то же время и действительность от видимости». «Стремление к
самостоятельной видимости требует большей способности к отвлечению, большей свободы сердца,
большей энергии воли, чем необходимо человеку для того, чтобы ограничиться реальностью, и человек
должен иметь реальность уже за собою для того, чтобы достичь видимости».
