 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Токвиль, — может извлечь граждан («буржуа») из того состояния изолированности, в
котором удерживает их самая материальная обеспеченность, и заставить их
приблизиться друг
к
ДРУгу, она... ежедневно будет их соединять необходимостью
понять, убедить друг друга и уступать друг другу при выполнении общего дела. Она
одна... доставляет честолюбию более значительные цели, чем приобретение богатств, и
творит свет, дающий возможность видеть и судить пороки и добродетели людей»
17
.
Теперь многое из этого кажется очевидным: свобода в таком смысле может
существовать только как форма нравственной жизни, т.е. как коллективная практика,
пронизывающая институты общества на всех уровнях, характер, обычаи и моральные
чувства его граждан. Это нечто очень похожее на то, что Токвиль открыл в институтах
и повседневной жизни послереволюционной Америки. Я думаю, что Токвиль прав,
приписывая глубокие различия между ходом французской и американской революций
тому факту, что Constitutio Libertatis в США началось не сверху, как революция во
Франции, но, так сказать, с низов общества. В конце концов, американская революция
была революцией только против колониальной власти, т. е. против британской короны,
тогда как политические и социальные структуры, сформированные на локальном и
региональном уровне за время колониального режима, представляли собой наиболее
радикальные освободительные традиции самой метрополии. Таким образом, форма
демократической республики долгое время была реальностью на уровне самоуправляе-
мых общин, местечек и региональных союзов, прежде чем она стала принципом
федерального союза американских штатов. Длительная традиция местного
самоуправления породила тот политический опыт, установки и интуиции, без которых
американская революция не смогла бы привести к государственному строю
эгалитарной демократической республики. «Произошла американская революция, —
констатирует Токвиль. — Догмат верховной власти народа вышел из местной общины
и овладел государственным правлением»
18
. И еще: «Революция в Соединенных Штатах
произведена была зрелым и обдуманным стремлением к свободе, а не неясным и
неопределенным инстинктом независимости. Она не опиралась на страсть к
беспорядку, но, напротив, развивалась с любовью к порядку и законности»
Я не буду здесь углубляться в подробности блестящего анализа Токвиля и потому не
скажу ничего об институтах самоуправления на местном уровне, о его размышлениях
по поводу воспитательной роли суда присяжных или о разделении и децентрализации
власти в американском государственном устройстве. Как хорошо известно, Токвиль не
был некритичным к американской демократии и не рассматривал ее просто как образец
для европейских государств. Более того, за полтора века после выхода его книги
накопилось множество оснований не идеализировать американскую демократию:
история американской демократии оказалась также историей политического,
социального и экономического ограничения прав меньшинства и частично историей
империалистической эксплуатации и вмешательства в дела других государств. И все же
к этому надо добавить, что вердикт Гегеля о гражданском обществе, где «человек
обладает значением, потому что он человек, а не потому, что он иудей, католик,
протестант, немец, итальянец и т. д. и т. д.» , — нигде в мире не стал истиной как
принцип гражданских прав, т. е. как принцип политической свободы, в большей
степени, чем в Соединенных Штатах Америки. Все это, однако, в известном смысле не
имеет отношения к тем философским вопросам, которые я здесь ставлю. Ибо я
обратился к Токвилю лишь с целью показать, что, несмотря на возражения Гегеля, нет
оснований утверждать, будто универсалистские принципы естественного права не
«переводимы» в коммуналистскую концепцию политической свободы. Токвиль
фактически учит тому, что свобода в современном мире мыслима только как
демократическая форма нравственной жизни.
Анализ Токвиля имеет одно особенно интересное следствие. Если попытаться
