 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Христианская мистика, устремляющаяся в даль, к бесконечности, отвергла эту узкую
христоцентричную точку зрения и видела в переживании Христа лишь подготовку и
побуждение к мистическим экстатическим переживаниям Бога. «Бог иначе не
постижим, он постижим лишь в теле Христа»³
6
. «Если ты правда хочешь достичь Бога
и действительно встретиться с ним и понять, что ты найдешь у него милость и помощь,
тогда никогда не говори, что ты отыщешь его где-нибудь в другом месте, кроме
Христа, не придавайся никаким другим мыслям и не думай и не спрашивай ни о каком
другом творении, кроме того как он послал нам христианство». «И где тебя поведет
твоя собственная мысль и разум или кто-нибудь другой, тогда закрой глаза и говори:
«Я не должен и не хочу знать какого-либо другого Бога, кроме Господа моего Иисуса
Христа"». «Тогда мне нисходит такой свет и познание, что я узнаю, что есть Бог и как
он думает»
37
. Павло-иоанновская религиозность возрождается здесь с той же
силой****, но и с тем же изначальным христианским ограничением, которое не
переносит мистика. Один из тонких знатоков и приверженцев мистической набожности
Фридрих Хюгель справедливо назвал эту христоцентричную религию, которая нашла
сильное выражение У догматика евангелиста В. Германна, примкнувшего к Лютеру,
«панхристизм»
38
. Христоцентричная точка зрения является узкой по сравнению с
духовной широтой любой мистики, но она показывает непреодолимую силу и
непостижимую глубину.
Со взглядами на историю и Откровение тесно связана еще одна проблема: авторитет и
свобода. Лишенная истории мистика объединяет самое смиренное повиновение
авторитету с самой радикальной свободой. Она одновременно является и церковной, и
надцерковной. В своей глубочайшей основе она максимально индивидуалистична; она
не знает никакого другого божественного откровения, кроме непосредственного
соприкосновения Бога с душой; она поэтому в конечном счете выше всякого
религиозного авторитета. Она чрезвычайно удалена от церковных догм, несмотря на
заверения в своей правоверности, и все же она является строго церковной, потому что
нуждается в защитной крыше церкви для того, чтобы спокойно вести свою тихую
созерцательную жизнь. Она терпима к народным верованиям с их многообразными
прорастаниями; она никогда не протестует против церковных органов власти, и если
она при последовательном проведении своих идей вступает в конфликт с этими
органами, то всегда готова подчиниться церковному приговору. Майстер Экхарт и
Мадам Гийон, отлученные от церкви, заверяли в своей церковности; Малинос
торжественно отрекся от своей мистики. И они могли сделать это с чистой совестью,
потому что повиновение авторитету есть все же лишь часть мистического
«разрушения», "mortificatio" («умерщвление» — лат.) и "annihilatio" (здесь
«опустошение» — лат.) и в качестве такого нечто временное. На вершине созерцания
Бога и единения с ним мистик свободен от всякого церковного авторитета, равно как и
от всякого исторического откровения, потому что он сам стал Богом
39
.
В то время как в мистике покорное повиновение авторитету и радикальный
индивидуализм остаются неуравновешенными, у Лютера они объединяются в
своеобразной гармонии. Мысль об авторитете неразрывно связана с идеей
исторического откровения. Если Бог объективно проявляет себя в истории, то это
требует от каждого человека безусловного повиновения его воле. Для Лютера
божественное «слово» есть просто религиозный авторитет; Писание, в котором
изложено божественное слово, становится для него поэтому единственной нормой
веры и авторитетом, в противоположность учительской должности католической
церкви, которая основывается на двойном источнике веры — Писании и традиции. В
отказе от обязательной церковной учительской должности как от традиции состоит
религиозно-историческое значение, которое Лютер не мог предвидеть. Католический
принцип традиции и наличие живой учительской службы не было элементом,
препятствующим развитию, а, наоборот, способствовало ему. Кажется, что эта
