 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Достоевский был весьма удобен для такой маскировки: историки идей находят у него
важнейшие основоположения экзистенциализма.
Все это, однако, не убеждает меня в том, что данная М. Бахтиным интерпретация
Достоевского специфична именно для этого писателя. По существу, полифония,
диалогичность, многоголосие являются всеобщей характеристикой литературного
творчества; это его родовая черта. И если на этом выросла философия экзистен-
циализма, то ничего удивительного здесь нет: давно уже было замечено, что
экзистенциализм можно понимать как философскую проекцию опыта художественно
ориентированной личности. В этом контексте писатель, более или менее отвечающий
этому званию, может быть назван если не Достоевским, то уж экзистенциалистом во
всяком случае. И понималось это — теми, кто вообще был заинтересован
эстетическими феноменами, — более или менее всегда — во всяком случае, задолго до
экзистенциализма.
Вот что писал Шопенгауэр:
«Природа — это не тот плохой поэт, который, изображая негодяя или придурка,
делает это столь неуклюже, столь старательно, что вы видите, как он стоит за каждым
из своих персонажей, постоянно снимая с себя ответственность за их слова и дела и
указывая предупреждающим голосом: «Это мошенник, а это дурак; не обращайте
внимания на то, что он говорит». Наоборот, природа действует, как Шекспир и Г¸те, в
чьих произведениях каждый характер, будь это даже сам дьявол, прав — когда
выходит на сцену и начинает говорить; мы привлечены на его сторону и вынуждены
симпатизировать ему, потому что он взят столь объективно, потому что он развивается
из своего собственного внутреннего принципа, как создание природы, и его речи и
действия по этой причине кажутся естественными и необходимыми».
Речь у Шопенгауэра идет о природе, но основополагающая мысль высказывается об
искусстве. Впрочем, понимание искусства как модели природы (скажем общее —
бытия) всегда было интимным убеждением романтизма, с которым вполне можно
связать и Шопенгауэра. Объективность природы у Шопенгауэра делается
субъективностью идеи у Бахтина. Слова о правоте выходящих на сцену и начинающих
говорить персонажей великих писателей вполне могли бы появиться на страницах
«Проблем поэтики Достоевского». За всем различием терминологии — тождественное,
в сущности, понимание экзистенции человека, как она явлена у гениальных писателей.
Ибо эстетическое измерение литературы не должно быть самодостаточным и уводить
от понимания того, что здесь в литературе, дан некий идеальный вариант
общественной жизни, той «политики», о которой писал Томас Манн.
В одном месте своей книги Бахтин обмолвился — и намекнул на то, как нужно
понимать интимный план его трактовки Достоевского: он сказал, что наиболее
адекватным аналогом художественной системы Достоевского является в историческом
мире христианская идея Церкви как мистической общности неслиянных и нераз-
дельных душ. За личиной нейтрального литературоведа таился верующий христианин.
Возникает вопрос: нельзя ли обнаружить се-кулярный вариант такой аналогии, и не
будет ли этим секуляр-ным вариантом — демократия? Так в нашем контексте
демократия обретает если не религиозный смысл, то соотнесенность с религиозными
содержаниями. Во всяком случае, у Томаса Манна в «Размышлениях аполитичного»
обнаруживается подобное соотнесение понятия демократии с тем Достоевским, о
котором писал М. М. Бахтин.
5
Здесь я хочу коснуться одного эпизода из истории русской мысли незадолго до ее
насильственного прекращения: как русские философы искали смысл войны 1914 года.
Это дает, между прочим, интересную параллель к Т. Манну и «Размышлениям
