 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
какого возрождения ожидают — возрождения идей или возрождения «истинно
верующих»? '
В одном из номеров бердяевского журнала «Путь» (за 1928, кажется, год) я
обнаружил статью о признаках религиозного возрождения в текущей советской
литературе; наиболее многообещающими в этом плане автор статьи считал Леонида
Леонова и Валентина Катаева. И снова приходится спрашивать: не есть ли характерный
признак истинной веры (без кавычек) — не столько рвение и прозелитизм, сколько
скепсис и терпимость?
8
В России был, однако, философ, который не только учил истине, но учил тому, что
Истина — та самая, с большой буквы, — искажает мир и порабощает человека. Это,
конечно, Лев Шестов. Одна из книг Шестова («Апофеоз беспочвенности») носит
подзаголовок «Опыт адогматического мышления». Значит ли это, что Шестов был
неверующим? Мало сказать, что это был верующий, это был человек, упоенный Богом.
Русский читатель, впервые знакомящийся с Шестовым, с трудом избавляется от
соблазна зачислить его в разряд знаменитых наших «нигилистов» — и готов поначалу
связать Шестова именно с этой весьма заметной русской традицией. И у Шестова,
действительно, заметна некоторая стилизация под нигилистов как провоцирующий
литературный прием; «Апофеоз беспочвенности», кстати сказать, вырос из книги о
Тургеневе, которую Шестов оставил недописанной; он был очарован тургеневским
Базаровым. На деле кажущийся «нигилизм» Шестова вводит в проблематику так
называемого апофатического богословия: можно дать только отрицательное
определение Бога, перечислить только те черты и качества, которые Ему не присущи.
Конкретная полнота, бытийная целостность не поддается определениям. У Шестова
нет перехода от этого отрицательного богословия к богословию положительному:
попытка позитивных определений безначального, безграничного и бесконечного бытия
создает ту ненавистную Шестову «истину», которая связывает человека — и готова
связать самого Бога, поставив над Ним «объективный» миропорядок. Эти греческие
идеи Шестов решительно отвергает, Афинам он противопоставляет Иерусалим. В этом
смысле он действительно еврейский философ. Но еврейство Шестова надо брать не в
локальном, а в универсальном смысле — следует назвать его скорее «иудеем».
Пример проекции тем Шестова на русскую литературу дает его эссе о Чехове
«Творчество из ничего». Основной объект анализа — повесть «Скучная история».
Шестову глубоко родственна установка чеховского профессора, отвечающего на
смятенные вопросы «ищущей мировоззрения» Кати одной короткой фразой: «Не
знаю». Из Чехова Шестов извлек еще один catchword: словечко «тарарабум-бия»,
которое напевает в «Трех сестрах» доктор Чебутыкин. На философском языке эта
«тарарабумбия» называется абсурдом. Альбер Камю, сделавший из абсурда
философскую категорию, — ученик Шестова.
Но для Шестова в этих «не знаю» и «тарарабумбия» — начало истинного
богопознания. В ситуации растерянности, в ощущении полной негарантированности
бытия происходит, согласно Шестову, пробуждение сознания о Боге. Скепсис у него
сопределен вере, не безверию, релятивизм и адогматизм — феномены религиозного, а
не атеистического сознания.
Можно было бы сказать, что в этой установке сказалось выразительнейшим образом
иудейство Шестова, если бы сходную структуру сознания мы не находили и в других
местах, в христианской традиции. Вспомним Монтеня, его «Апологию Раймунда
Сабундс-кого» («Опыты», 11, 12): религия, вера защищается аргументами именно
скептицизма, в результате невозможности познать Бога путем рационального
размышления, по принципу certum est, quia im-possibile est 1 (один из любимейших
