 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
вообще, надо признать, существо, — я чуть было не сказал вещь, — напрочь ис-
кусственное и едва ли не механическое, а если он все-таки живуч и даже, может быть,
живуч сверх меры, то обязан этим лишь отсутствию в нем всякого признака тлетворной
жизни. Кое-какие органические детали не ему принадлежат и привнесены извне, у
Гоголя, правда, он именуется человеком, но что же у него, за исключением косолапой
дюжей фигуры, хоть намеком свидетельствует о его человечности? Какой-то, быть
может, недоработанный, вырвавшийся из рук, спотыкающийся на ровном месте Голем?
Но уж слишком, право, он несамостоятелен, слишком нуждается на каждом шагу в
поддержке и услугах нечистой силы. Вурдалак ли? О том нет у нас сведений, и ничего
не расскажет грянувшийся бездыханно на землю Хома. Даже все то скотски-звериное,
которое напропалую беснуется вокруг, мельтеша скверной крыльев, жал, клешней и
хвостов, ни в какой степени к самому Вию не относится. Или он, как и вызвавший его
мертвец, но зато без ненужных животных придатков, просто-напросто черноземный
ходячий труп, уже весь проросший, превратившийся в человекорастение, с шапкой
лесных волос на голове, с корневыми жилистыми конечностями и с тянущимися до
земли отростками век? Но тогда откуда же, из каких таких залежей, взялись у него
железное лицо и железный указующий перст? Нет, чего уж тут думать, это не минерал,
не растение, не зверь, не человек и, тем более, конечно, не человекозверь, а
откровенное черт знает что, какая-то несусветная, в слове и словом живущая
чертовщина. Потому-то сама она, — есть ведь логика и у этого слова, в котором Гоголь
утопил навсегда простоватое народное поверье, — потому-то Вий только кричит не
своим или, как нам здесь сказано, подземным голосом, но вопросов задавать не умеет и
ответы выслушивать не собирается. Ну какой с ним общий язык! Лишь завидишь его
— тут и сказке конец, и вообще конец всякой истории. Пока веки опущены, гадайте
вволю... Непутевый философ, стоящий перед ним, как Эдип перед сфинксом, но
приведенный сюда не героической необходимостью и даже, пожалуй, не роковой
страстью знания, а бесплодным и беспредметным, снедающим душу любопытством
страха, погибает — от страха же — неминуемо, и не потому что в глазах пред-
стоящего распахнулась, взглянув на него, какая-то внятная, нестерпимо-последняя
тайна, но потому, вероятно, что, его обнаружив, наконец встретилось завороженному
то, что не лезет и впрямь ни в какие ворота: никаким сверхмаг'ическим или сверхис-
ступленным заклинаниям не подлежит, ни в каких сокровенных молитвах, в
обжигающих губы проклятиях не растворяется...
— Что же это, право, за встреча, если глядят на Хому глаза мертвые и пустые? Пусть
они даже чем-то кишат, их слепое зияние еще очевидней; ну а раз уж они сослепу
узнают, то, конечно, не Виевым встречным зрением...
X. — ...Так и вы, боюсь, — хотя на суеверия, должно быть, не падки и на ногах,
кажется, еще держитесь твердо, — так и вы, и, пожалуй, все ваше «у нас», уклоняясь от
темы, избегая поставленного нужным сфинксом вопроса, забредаете по бездорожью в
какие-то развалины, где перед ненужным страшилищем теряетесь в никому не нужных
догадках.
— Нужны кому-либо наши догадки или нет, о том мы поговорим особо. Но спорить не
стану: искушение уподобить Сталина несусветному Вию действительно велико;
правда, как и сама эта не-сусветица, оно вряд ли поддается объяснению. Дело, я думаю,
не только в разительном наружном сходстве двух фигур и даже не столько в их
двусмысленной, до конца не выясненной связи с землей. Вы ведь, надеюсь, заметили,
что стихия, из которой Вий вылез, которая таким его и создала, на поверхности, там,
где проявить себя надо, ему буквально в тягость: если движется он, тяжело оступаясь,
это потому, что ноги и руки его засыпаны землей, и если он собственной волей не в
силах поднять свои веки-отростки, это, должно быть, не из-за их непомерной длины, а
оттого, что они землей примагничены. Вспомните же теперь, — никаких натяжек здесь
