 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
нашей жизни отводил Пастернак негаданным встречам, — могло ли оно не возникнуть
и можем ли мы его не понять? Как, в самом деле, совместить в уме такое искус-
ственное — при всей его искушающей искусности — посредство с явственностью
чьего-то близкого и, тем более, чудовищного присутствия? Не случайно ведь чудо,
чудовище связаны с чувством, с чуять, а латинское monstrum, еще откровенней,
происходит от montrare: «показывать», «указывать» и т. д. Но давайте вдумаемся:
почему эти глаголы не просто переходны, а, если можно так выразиться, переходны по
преимуществу и в высшей степени? Нельзя ли будет сказать, что чуемое нами и,
значит, навстречу приоткрывающееся тем самым нечувствительно от нас укрывается
или что-то значительнейшее от нас укрывает, что показывающееся нашему встречному
ужасу неуловимо указывает на что-то иное, уходящее в более страшную или более
глубокую тьму? Быть может, таящееся за соблазнами техники, лишь обозначенное их
намеком чудовище не столько утрачивает в откровенной наглядности, сколько выиг-
рывает в ощутимой чудовищности, весь ужас которой даже не в том, что она настигает
нас на расстоянии или по прошествии множества лет, а в том, что, будучи, таким
образом, здесь, пожирая вокруг наши кровные пространство и время, она еще ими не
ограничивается, их пределами отнюдь не исчерпывается и, гнетущая своей близостью,
заставляет их попусту вглядываться до последнего видимого конца? Но в таком случае,
чтоб.ы решить, встреча или невстреча, следует, пожалуй, прибегнуть к иным
критериям — единственным, скажу сразу, которые по-человечески меня занимают...
X. — Если бы вы доверились слову, его прямо поставленному вопросу, вам не
пришлось бы ссылаться на «переходность», благодаря которой невстреча оказывается
у вас во сто крат насыщенней встречи!
—
Я уже говорил вам: разве Виевы пустые глаза не посредство? Разве его глазницы и
весь его искусственный автоматизм убийственны сами по себе, а не чем-то маячащим в
них, выявляться отказывающимся и в слове не умещающимся? Не так же ли точно
ведут и к нему, нагнетая жуть в тайном предвестии, гроб ведьмы-панночки, страшная
тишина, пробудившийся мертвец и наполнившие церковь чудовища? Вспомним еще
раз: Хома умер от страха. И только. Но как это много! Страх и боль, — я от темы не
уклоняюсь, — превышают всякое «чувствовать» и «казаться». Им-то и доверимся,
чтобы вернуться к простой очевидности: злосчастный философ, куда бы его незримо
через пред-стоящее ни заносило, сам стоял наконец именно перед Вием, незаменимым
и неотменяемым, так что он бы, конечно, изумился до крайности, — а нечистая сила и
вовсе бы адски расхохоталась, — если бы какой-то умник по секрету им сообщил, что
Вий не то вынашивает в себе, не то уже наплодил многочисленное потомство...
X. — Что же тут невероятного? Как всякий образ...
— Нет уж, какой там у Вия образ! Тема, правда, обогатит бедных школьников,
которым, быть может, — не в Миргороде, так в Москве — придется однажды писать
сочинение: «Образ Вия — пример для несгибаемых большевиков». Либо что-нибудь
наподобие этого. В самом деле, представляете ли вы себе Вия согнувшимся? То-то! С
равным успехом можно наводнить его двойниками «фильм ужасов» или, еще лучше,
записать его в число стоических бекеттовских персонажей... Впрочем, вы сами на этот
счет выразились вполне недвусмысленно. И если говорить серьезно, — а тут нужно
взвешивать слова не на шутку, — должен признаться, что, слушая вас, я изрядно
поколебался в своем искушении. Ну а что если Вий, говорю я себе, в историческом
множестве не распыляется и серийно не воспроизводится, потому что вообще лишен
такого чудесного или чудовищного механизма, который позволил бы ему хоть раз в
ком-то с дьявольской точностью автоматически повториться? Что осталось бы от его
искусственности, а с ней и от его сатанинской механики, когда бы гоголевское слово не
вырвало его сплошным куском из нерасчленимой стихии и, проведя с чужой помощью
на место действия, не поставило куда надо? Такая постановка вопроса законно
