 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
сторонам совпадения, так и остался один, родственников не имея и потомками не
обзаведясь. А вот одинокий и загадочнейший когда-то Печерин, должно быть, не
просто ровесник по сей день не разгаданного сиротливого Чичикова*! Неужели же он,
а быть может, и благороднейший Чацкий несут ответ за потянувшуюся вереницей по
чичиковским следам канитель, которая, до предела напрягшись в двусмысленной паре
Ставрогина — Верховенского, завершилась вскоре бесславно марионеточной
недотыкомкой Передонова и судорожными, на революционном ходу, чертиками
Белого? Ну а что если не завершилась, если магией книжной не обошлась? Неужто все
эти с юношества исстрадавшиеся, незрело-мизантропические «лишние люди»,
сохранившись на уровне молекулярном даже в крайних, грубейших перевоплощениях,
действительно проложили дорогу к уныло-бесцветному и безвозрастно-мстительному
«мелкобесию» И.B.C.? Расстояние здесь и впрямь преогромное, да и поиск виновных
— занятие праздное, но подумайте только: ведь дистанция размера не меньшего, едва
ли не бесконечная, отделяет этот тяжеловесный итог и от резво кружащихся, жалобно
воющих,, куда-то — как Чичиков и Вечный Жид — гонимых пушкинских бесов, хотя
тут-то уж ряд несомненно один: Достоевский знал, что делал, когда эти строфы выбрал
эпиграфом, а от Достоевского ведет линия явная**, и до нас потом — рукою подать...
* Мережковский, многое в Гоголе разглядевший, все же слишком, мне кажется, к
Чичикову жесток, когда безоговорочно зачисляет его в серо-мышиное чертово
воинство. Я-то так до сих пор и не знаю, кто он: Улисс посреди чудовищ, бес
гонимый среди пригвожденных людей (у него-то свой гвоздь в неприличнейшем
месте), предвосхищающий литературных антигероев человек без свойств (а по
ремизовскои расшифровке, рядовой человечий цветочек) или просто-напросто
(«жить хоцца») опередивший время, заурядно-незаурядный, беспризорный и
поднадзорный советский плут.
** Надо признать, что в «Бесах», где наматывается устами рассказчика
витиеватая, вся из намеков и оговорочек, сплетня много схваченного надолго и
вглубь, но до крайности мало пророчески увиденного. Идеи идеями, идеология
идеологией, а Шигалев все же еще не Сталин, которого Достоевский, конечно же, не
предусмотрел (как не добрался и до Передонова). Зато совсем по-визионерски
угадан в заезжем маньяке-профессоре, в его бородке, лысине, машущем кулаке и
всех вообще митинговых повадках наш незабвенный до последнего жеста Ильич.
Желающие убедиться пусть заглянут в часть г ратью: «Праздник. Отдел первый». Но
пусть и вчитаются: разве в визгливой маньяческой демагогии одна только голая
ложь?
Вот и оказывается «яснее ясного»: Сталин — лишний, Сталин — трюизм и общее
место... но я все-таки не стал бы убаюкивать себя таким «дважды два», не советовал
бы толочь его в ступе романов, статеек и анекдотов. Та же странная наша литература
— сплошные «словечки», как выразился о Гоголе Розанов, да разве этого мало?* — та
же логика заговаривающего себя говорения слово за слово и от цветочка к цветочку
обнаружила, что у беса, в его кромешной узости и тесноте, никакого нет дна. Не
нашлась и покрышка... Замечаю, что люциферический блеск в этой литературе почти
не отразился, а вот меленьких черных дыр, засасывающих и заглатывающих, откуда,
как всякий знает, свету наружу выхода нет, порассыпано на ее страницах изрядно. Бог
весть — и не все ли равно?— какое в потемках таится чудовище; писатель ведь и там
старался доискаться до человека. И человек себя показал! Да такой чернотой и такой
дырой, что сожрала она заодно и писателя. Кому искать?..
* Хотя нюхом и всяким прочим чутьем Розанов богат был сказочно, ему
частенько недоставало чуткости поэтической. Потому-то и припечатал он Гоголя
стеклянным идиотом, помешавшимся на пустопорожнем нигилистическом
