 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
чудовищность безликая, безглазая и бескрылая притязает на звероподобие мифически-
твердокаменное, а ее извращенное человекообразие губит с помощью головоломно-
бессмы-сленнейших тенет,— ведь, в конце концов, двум смертям не бывать, и с такой
несусветностью мы бы еще смирились,— самое нестерпимое все-таки в том, что
испытуемый — ибо он не ответчик, а только невольный гарант и свидетель — связан
косвенно чужой безответностью и отвечать должен чужой головой. Вот что значит на
деле громкое «мы» с его предрешенной круговой порукой *, которую движимый
состраданием Пастернак принять, как мы видели, отказался...
* На ней держится планетарный механизм заложничества. Если каждый них
перед нами в ответе, то и все они с нами повязаны одной веревочкой.
Все ли это? Неужто разрыв? Без малейшей надежды на общий язык, пусть хоть через
открытое столкновение? Но теперь уже так наш сфинкс распалился,— до того он
нуждается в отголосках для своей темной паучьей игры,— что, не в силах более ждать
и.выдавая последний свой козырь, он ставит прямо в упрек Пастернаку недостаточное,
на его взгляд, усердие в защите друга. Для него ведь, ясное дело, «мастера» в каждом
цехе друзья и приятели. «Я бы на вашем месте...» Мы-то знаем прекрасно,— да кто ж
не знал?— что делал он — на месте собственном — с друзьями и и свойственниками, с
мастерами и приятелями мастеров: прогоняя их неразличимо сквозь ту же игру в
ночные загадки, передоверенную, тюрьма за тюрьмой, игровой уравниловке ночных
допросов, он их опутывал, выпускал из них кровь и щелкал их запросто, как мух или
вшей. И если друзей он подчас выделял, если оказывал им предпочтение, то лишь
изуверством особенно мстительным, истязательством особенно изощренным, словом,
смертью более личностной, пока не обретала она, бесконтрольная, своего общего
лица...
X.— Что ж необщего в том, что, увы, ей предшествовало?
— В том-то и ужас, что ужасное не звучит] Потому ли что звучит банально? Что уже
набило оскомину?..
X.— «Вошло» в историю...
— Если бы!.. Я вас недаром предупреждал: рассказа у меня не получится. В нас ли
дело, в самом ли чудовище, но оно к нам повернуто своей тривиальнейшей стороной.
Ну а если она-то и невыносима, нам надо угрозу в ней разглядеть и хищнику-
искусителю отдать справедливость: в дружбе, в ее незаменимых связях он, избравший
кромешное одиночество, разбирался мастерски.
X.— Но разве древний хвостатый сфинкс был более дружелюбен и менее свиреп? Разве
не служит и он воплощением деспотической извращенности, которая,— вы и сами
заметили,— беотий-цев губит загадкой банальнейшей, бескрылой — несмотря на его
крылатость — и с ним вместе точно прикованной к твердокамен-нейшей скале?..* Как
бы то ни было, Пастернак в этой встрече, хотел он того или нет, дал свой личный ответ.
* Об этой символике — в книге: D i е 1 P. Le symbolisme dans la mythologie
grecque. Paris, 1966.
— Да это ведь точь-в-точь ответ Эдипа... но только куда он, к кому обращен? Вы же
видели: разговор не состоялся. Встреча оборвалась на полуслове... хотя, действительно,
паутина до того раздулась и ожидание Пастернака достигло сразу же такого
перенапряжения, что в конце концов (а вернее, после конца... если только было здесь
какое-то начало) он все-таки попадается в западню. Как может быть, чтобы встреча
не состоялась? Как мог разговор оборваться на полуслове? Провал нестерпимый! И он
обращается к Сталину: «Иосиф Виссарионович, я хотел бы вас видеть».— «Зачем?»—
