 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
— Вы мой двойник.
X. — Разве я тот, неузнанный и неприкаянный, кто не находит себя ни в чьем образе,
ни в каком месте, кто невольно, почти рассеянно, сам не в силах себя убить, толкает
другого на самоубийство, кто слоняется живым призраком в мире, где царит по-
прежнему, в силу тайной игры, среди оборотней безвременья, тень диктатора,
опочившего тысячу лет назад? Как могу я, как могут другие присутствовать в вашем
сне, оставаясь — в том-то и дело! — за пределами вашего отсутствия, которое
именуется у вас «мелочами жизни»? Ваша фантасмагория записывает в эту категорию
всех и вся, вплоть до «постной и плоской» тени; но вот всех-то как раз, порознь и
вместе, вам, слава Богу, не удалось — не получается! — заполучить в ваши сети.
— Да ведь сети-то не мои: ни в ночи, когда зоркий или ясновидящий сон гуляет в
зыбкой скорлупке моего затонувшего тела...
X. — Тело — ваше, а сон — наш?
— ... ни средь бела дня, когда, чуть всплывет оно на поверхность, перед ним
вырисовывается тело сна, уносимое в те же, без конца и без края, просторы, которые
однажды ночью, тысячу, может быть, лет назад, поглощенные этой, иной ли бездной,
его вызвали к жизни. Это значит...
X. — Значит ли это, что беспредельный ночной океан избрал, — призванных много! —
именно вашу скорлупку, ваш скудельный сосуд*!
— ...это значит, что, если и есть тут какая-то западня, ее строит наш общий — мелочь к
мелочи** — мир, который сам расставляет сети, чтобы неминуемо в них угодить.
* Даже у Юнга, который, правда, не спящее тело, а лишь само сновидение
сравнивает с несущимся парусником, где от паруса до киля сознательное постепенно
переходит в бессознательное, а тем самым отчасти и в праобразно-энерге-тические
«сны человечества», наш сон, однако, как правило, по происхождению субъективен,
и он «почти всегда о нас или через нас».
** Либо по-пастернаковски: подробность к подробности. Что, конечно же, никак
не согласуется с недоверчивым и неразличающим скептицизмом Монтеня («спящие,
мы бодрствуем и, бодрствующие, спим» — потому что, мол, в обоих случаях равно
полуслепы), а, напротив, предполагает в известных случаях, как, например, «наверху
бабочкина блаженства», предельную — хотя и не чисто зрительную или не
зрительную вовсе — дифференциацию.
Так что дело теперь за его двойником — за мной и за вами, за теми «нами», которые
снятся ему «всем миром»; покуда нам чудится, что мы вовне, всякий по-своему, всякий
различно, мир — наш единственный, в немоту провалившийся мир — к нам взывает из
собственной западни. Он зовет голосом таким далеким, так причудливо-странно —
сквозь неузнаванье — знакомым! И зовет, завораживает с такой силой, что в конце
концов не избежать никому его пристальных взглядов, пронизывающих зрачков, его
серо-стальных и стриженных коротко, его косичек, всклокоченных косм, палых
листьев, веревочных лестниц, его шинелей, трибун, его Сталиных... всегда тех же
самых, неразличимых, но всегда тем не менее ждущих в темной ловушке (где, как у
Пастернака, все они подобья) различения в слове ответного голоса.
X. — Неужели вы не замечаете, куда заносит вас безудержная лирика? Немножко
серьезности! Вы все же, надеюсь, не принимаете себя за нового Даниила или Исайю...
— Пророков? Но есть лишь один Исайя, один Даниил... X. — Поскольку вы все тут
толкуете о двойниках...
— ... которые различают и распознают, никогда ни в чем не повторяясь!
