 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
X. — ... исчез начисто, оставаясь лишь наваждением нашей памяти или беспамятства,
тогда как другой, наваждение ваше, хотя все еще как будто держится, вопросов,
однако, больше не задает...
— Но в том-то и дело: он ли их задавал"?
X. — ... а если их все-таки в себе таит, если их пока порождает, то единственно, как вы
сказали, самим фактом своего присутствия. Ибо нет такой воли, которой хватило бы,
чтобы поставить на ноги завершительного сфинкса, ни такой — чтобы раз навсегда
сокрушить их всех. Неужели вы всерьез полагаете, что вашей решимости, будь она
даже помножена на миллионы, может для этого оказаться достаточно?
— Важен выбор, и сила — в нем.
X. — Но ведь надо еще знать с точностью, где и куда эту силу употребить. На чем
именно остановиться? Каков он, избранный последний сфинкс? Человек-то последний
нам отныне известен, но «у вас» во сне он лишь бесцельно ждет и праздно шатается в
мучительном ожидании... Не являются ли ваша «отмена» исторического механизма,
волевой отказ от него со стороны отвечающего такой же попыткой отменить всю
предшествующую историю, как и та, чисто сфинксова, какую вы саркастически
изобличили? Ведь если искать тупикам родословную и выяснять, кто кого породил:
Гитлер, Сталин с «учителем» вкупе, первое мировое побоище, «век девятнадцатый,
железный», Достоевский, Маркс, Гегель, фригийский колпак, «чересчур человеческое»
Просвещение, «слишком сверхчеловеческий» Ренессанс... в результате мы без труда
доберемся и до Ионова кита, и — по линии нашего интереса — до Эдипова сфинкса, во
чреве которого все последующие разместятся матрешками упраздненного времени.
Так-то оно, быть может, и так, но решать нам нужно здесь и сейчас...
— Выбор и есть «здесь и сейчас».
X. — ... решать, не выбирая там, где нет выбора, и не пытаясь поставить точку в ряду
чудовищных, больших и малых, головоломно-загадочных величин, которые вне ваших
снов еще поджидают нас впереди. Ибо, что там ни говори, ваш антисфинксовый
нигилизм не столь невинен (хотя и объясним), как это может кому-либо показаться. Вы
все же не в силах воспрепятствовать тем, кого с чрезмерной легкостью заключаете в
теплицу (и что в ней отвратительного? ее греховная «отдельность»? или «искусствен-
ность» лелеемых в ней салатов?), — вы не сумеете воспретить им различать — в том
же страхе и трепете, сквозь разбитые кое-где, а подчас и вылетевшие с грохотом
стекла — надвигающуюся череду иных, более или менее «достойных» чудовищ, и если
даже микроскопические тепличные Г¸те (но не таков ли, по сути, и их прототип?., как
бы они ему ни уступали в своей интуиции, выдающей формулы моралистические, по
старинке эстетизирующие или просто идейно готовые наперед), — если они почти
неотвратимо сталкиваются с предъявителями загадок, которые — независимо от своих
реальных масштабов — на поверку оказываются пока (и не только в вашем
«контексте») всего лишь пылинками в вече-реющем воздухе либо марионетками в
какой-то еще не ясной игре, отношения исходные, тем не менее, остаются
неизменными: у каждого на пути — зверь, какого он, жертва или герой, заслуживает, с
каким он образует единство места и времени, и поскольку история находит тут пищу,
поскольку она себя не исчерпывает, открывая — взгляните-ка вокруг себя! —
просветы невообразимые, никому до сих пор не снившиеся, вы не можете с
пренебрежением утверждать, что все эти сфинксы, памятные и живые, постепенно
сливающиеся с фигурами победителей и разгадчиков...
—
Нельзя ли поточней?
X. — ... за примерами недалеко ходить: полистайте хотя бы «Антимемуары» Мальро...
— Хватит с меня одного Карлейля. Мученики? У нас их предостаточно. Но
