 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
единственный и последний в безгеройное время герой — это, увы, не какой-нибудь
избавитель, а безумный Адольф*.
* По вагнерианскому счету... Зато рука не' повернется, чтобы записать в герои —
по такой же мифической мерке — Черчилля или даже Де Голля, Неру и (даже?) Мао
Цзэдуна.
X. — ... что эти вчерашние сфинксы или, если вам так угодно, сменившие их
микросфинксы...
— А это что еще за порода?
X. — ... вроде того, обезличенного, какой замаячил вдруг в парижском мае 68-го...
— Он-то откуда взялся? Куда ближе ему, без всяких загадок, год 1848-й, чем август
собственного в соседней Праге.
X. — ... что ваш местный свирепый «тысячелетний нарыв» отсылает их неумолимо в
какой-то плюсквамперфектум и что так же свирепо они (и другие, с виду вовсе
лишенные лица человеческого) не требуют от нас ответа то ли в стороне от него, то ли
совсем уже по ту сторону.
— Если вы ратуете за «страх и трепет», возражений с моей стороны не последует. И не
потому что их «гробовая щелочка» мне дороже или просто милей вольной «полноты
дыхания» и неба — пусть «рыхлого», «заурядного» и будущим вряд ли «беременного»,
а все же тянущегося безвозбранно во все свои голубые концы. Да только ведь это
«живем, как в гробу» — опыт по-своему тоже тотальный: и там, где гроб — ратный,
по имени не называемый, в мыслях смутно выказываемый инстинктом
самосохранения... Нет, я не против «страха и трепета» хотя бы потому, что мы с вами,
кажется, договорились: тот, кто призван к ответу особым вниманием, искать должен, —
было бы что искать! — лишь в их безвременно-стоячей трясине. Но оглянитесь же
теперь и вы: где оно здесь, избирательное внимание, и не распылился ли, не рассеян ли
по ветру — уносясь, как от К. перед замком, за строку неоконченной книги — сам его
источник с человечьим лицом? Разве вы не замечаете, что тот поистине мифический
ужас, какой дается нам иногда во спасение, — тот, что Эдипа ведет от загадки к
разгадке, чтобы наверняка окунуть его в загадочность куда более жуткую, — что,
размытый, разъеденный до основания (если, впрочем, он зиждется на чем-то вообще),
ужас этот отныне лишь едва проступает снаружи, как шорох сквозь вату из-за
лохматых кустов*! Неужели вы в самом деле не видите, — но, сказать по правде, кто
ж из нас видит! — что перед стелющейся над скелетом Освенцима той же постылой,
блекло-мышиной, сумеречно-обесцвеченной дымкой само создание еврейского
государства — факт не просто ярчайший, но и устоявшийся в своей обыденности, —
пребывает, однако, сознанию вопреки, в каком-то полувопросительном ожидании?...
что перед мерзлой, пепельно-сизой, дребезжащей и топчущейся костляво на месте
колымской ночью, которая еще и рта не раскрыла, несмотря на легенды или книгу
Шаламова, слово тех, на кого вы ссьшаетесь, выглядит обветшалым и как будто
просроченным?... что не только подразумеваемые вами загадчики, но и раздавленные
«на гусеничном ходу» Будапешт и Прага, расстрелянный и тотчас вычеркнутый из
списков Новочеркасск, изничтожаемое акульим и недо-ч'аловеческим сбродом племя
лодочных беженцев из Вьетнама и многие, многие — несть им числа! — другие, кто
игру в загадки, по-видимому, отверг, — что все они, ни с кем и ни с чем, разумеется, не
сопоставимые, помеченные неотъемлемо своей датой и болью, опрокидывают
временную перспективу, вновь и вновь возвращаются на круги своя и замирают
неслышимо перед тем безымянным, которое в графе дорожных бедствий не умещается,
в хронику путевых превратностей не укладывается и, не поддаваясь осмыслению, не
отзываясь на голоса помощи или солидарности, никаким оправданиям, покаяниям,
