 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
странник, гость «благих богов», которому «отверста вся земля».
— Нет, хватит с нас аллегорий и уподоблений! Не всяк тот Сфинкс, кто хочет. Пора
наконец покончить с этим образным самовнушением: древний фиванский
полиморфный Зверь ничего не отражает и ни к чему не отсылает; в нем самом есть все,
что хотите... и чего не захотите ни за какие коврижки. Улыбается в нем (или в ней — в
«певице смерти»?) погибающий миф, зная, что он единственный: раз навсегда. Этой
предсмертной улыбки мы, наверное, вовек не забудем*, а вот его примитивно-
утробный вопрос... Вспомните, кстати, — мы ведь начали с Г¸те, — что, когда наконец
его мечта исполнилась и он принят был в Эрфурте Наполеоном, первым делом из уст
«венценосного сфинкса» он услышал, — не странное ли совпадение? — тривиаль-
нейшую и загадочнейшую разгадку: «Вы человек»...
X. — Но ведь я уже вам говорил о двусмысленной перемене ролей. Что ж тут нового?
Все это есть или в мифе, или у Софокла ... и их комментаторами пережевывается на
тысячи ладов. Резюмирую по-своему: когда Эдип отправляется на встречу с
чудовищем, им движет героическая (на первый взгляд) воля — и ничего более. Однако
задним числом выясняется, что, уже стоя перед зверем-загадчиком, он сам таит в себе
роковую загадку, а потому, как во сне, — такова его самоуверенность, — не видит, что
его ждет. Зрячий сфинкс перед сфинксом (животное), он в своей воле слеп (человек),
так что, жаждущий власти, он ее лишь заимствует у Человекозверя, а когда в ужасе
прозревает, когда ни для себя, ни для прочих слепцов он больше не сфинкс (и не
власть), ему только и остается что — в искупление и в жертву сфинксу чумному —
ослепить себя наяву. Субъект и объект, как видите, взаимозаменяемы; зато неизменно
само их отношение. Спрашивается: что может тут воля?
—
Это противостояние мы еще встретим в пастернаковской «Теме с вариациями»... Но
к ней мы, надеюсь, вернемся; я сейчас не о том. Из вами сказанного я удерживаю
следующее: зрячесть не различает. Воля?..
X. — Вот именно. Что видит воля? Что позволено выбирать ее голосу?
— Вместо того чтобы растягивать наши препирательства до бесконечности, я лучше
перескажу вам, не отступая от темы, одну историю — одну из многих, — которую
вычитал недавно в книге, собравшей свидетельства первостепенной ценности**. Тем
более что она относится к моровому времени пастернаковского «пира», а потому,
естественно, вполне заурядна и чрезвычайно проста...
* Если она у Сфинкса чисто наследственная, от матери Ехидны, и если, как
некоторые полагают, таит в себе, за внешней формой вопроса, извращенно-
ироническое, к смертному обращенное «познай самого себя», в таком случае можно
довериться Леонардо, посадившему на чье-то женское дымчатое лицо ее змеевидно-
иллюстративный, книжно-гуманитарный слепок. Но если понять ее расширительно,
если это улыбка действительно предсмертная и состоящая с нами «в секретном
сговоре», тогда опять лучше обратиться к Тютчеву, у которого «двусмысленная и
тайная» улыбка природы, молчащей «о днях былых», возвышается до «божествен-
ной стыдливости страданья», доступной лишь существу разумному.
** Поповский М. Русские мужики рассказывают... Лондон, 1983. Но, мужикам не
в обиду, я перессказываю на манер собственный.
X. — Еще один из ваших банальных снов?
—
Судите сами... В двадцатые годы неподалеку от Москвы, на Урале, на Украине, в
Поволжье весьма многочисленные толстовцы, преимущественно из крестьян,
