 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
римскую традицию. Сжечь несколько зерен ладана перед изображениями
отечественных богов, назвать императора «Господом», исполнить обряд — вот вс¸, что
требовалось от гражданина, и, исполнив это, он был свободен искать подлинной веры
или вечного смысла жизни где угодно»
41
. Если результатом ритуала, «плодом» было
«сакральное тело», «второе рождение» — благо-родство, то здесь мы приходим к
результату, прямо противоположному, к десакрализованной культуре, использующей
мифы и ритуалы в своих собственных целях, но ритуальную функцию выполнить не
способной, «летящей на свет, попадающей в пламя»
42
. Дело не в том, что у культуры не
было души, скорее у нее не было «плоти», распадающейся и сгорающей в чувственной
стихии, «плоти», о которой призывал заботиться священный текст, и потому никакие
гностические системы этот мир не спасали, ибо учения о «воскресении тела» не
содержали
43
.
«Живая смерть» — «море призраков» (В. Хлебников)
44
, морок, игра смыслов в
антиномии , мнимость
46
, произвольная и естественная одновременно
47
, сохраняющая
структуру ритуального символизма и парадоксально обращающая е¸, на место
«тождества тождеств» ставящая «Лротиворечие противоречий» («гармония пе-
ревернутая»). «Призрак», как известно, — существо бесплотное, ни жить, ни умереть
не могущее, в истории свое противоречие не решающее и требующее взгляда иного,
оного, слова вертикального, но, как свидетельствует современный апокриф, «у ли-
шенного плоти нет ни бога, ни деяний»
48
, и, стало быть, нет у него того, что я, вслед за
Р. Бартом, называю вертикальным измерением, того «опыта плоти», что создает
напряжение в слове, в пределе разорванном и смолкшем, и даже «невысказанное ста-
новится формой сказанного»
49
. Вера — то «вертикально сущее», что принес Августин в
умирающий античный мир, прозрев за его агонией агонию Христа,
восстанавливающего «древо жизни» тем, что соединил его Крестом
50
.
История и даже Космос в свете концепции времени Августина охватываются
субъективностью, следовательно, и решения жизненные ищутся им не в исторической
и не в этической плоскости, но в области метафизической и мистической, восходящей к
мифологической основе. «Верую, чтобы понимать» ("Credo ut intelligam") — максима
Августина, одновременно выражает то, что я назвал древним словом «керигма», на
котором настаивал Рудольф Бультман, и требует переосмыслить миф.
Вспомогательные сопоставления с максимой другого знаменитого апологета
христианства, уже упомянутого мной ранее, — Тертуллиана, помогут точнее понять
это положение.
Мысль Августина движется по логике парадокса, мысль Тертуллиана — по логике
антиномии
51
. Тертуллиан требует отказа от культурного и философского наследия
античности, закрепленного в последующем максимой, ему приписываемой: «Верую,
ибо абсурдно» ("Credo quia absurdum est"); Августин требует переосмысления в свете
истины христианства — «Верую, чтобы понимать». У Тертуллиана античность и
христианство — рядоположенные и противоположные миры, у Августина античная
культура в христианстве приобретает внутреннюю прочность и силу, а христианство —
широту
52
. У Тертуллиана человек оказывается в точке пересечения противоположных
сил, в точке эсхатологии, у Августина — в сфере их действия и в эсхатологической
перспективе. Вера Тертуллиана открывает иную «физику» мира, вера Августина — его
метафизическое основание
03
.
То новое, что внес Августин в последний синтез античной мысли — в неоплатонизм,
пролагая ему путь в Возрождение, в его прошлое и будущее, точно отмечено и
резюмировано А. Ф. Лосевым, и потому я ограничусь здесь цитатой. «Греческий и
восточный неоплатонизм являются системами слишком логическими, слишком
абстрактно-философскими, слишком объективно-онтологическими. Им чужда та
теплота чувства, та субъективная взволнованность, та жажда покаяния и искупления и
