 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
ее глубинными предпосылками.
Обычное мнение, широко поддерживаемое в профессиональной литературе,
предлагает нам смотреть на философию науки как на одну из наук о науке (или,
выражаясь более осторожно, одну из академических дисциплин, предметом которой
является наука), т. е. как на область, которая в известном смысле дополняет истори-
ческое или социологическое исследование науки. Это приводит к выводу, что
философия науки и социология знания взаимодополнительны, даже если допустить, что
последняя имеет дело не только с наукой (положение хотя и верное, но легко ведущее к
ложным заключениям, когда его вырывают из контекста, в котором оно фигурирует в
социологии знания). Более того, некоторые понимают философию науки как
дисциплину, занятую определенным, так сказать, философским аспектом науки (хотя
ему дают разные названия), тогда как прочие «науки о науке» изучают другие стороны
ее, двигаясь собственными путями. Это простое представление о разделении труда в
исследованиях науки гармонирует с исходными посылками неопозитивизма, и вот
почему классические Руководства по философии науки рассматривают как выражение
таких взглядов. Едва ли это означает, что они не встречаются в работах иной
ориентации или что они слабеют. Напротив, совсем недавно были сделаны попытки
провести четкую границу, разделяющую сферы интересов философии науки и истории
науки (например, в противопоставлении внутренней и внешней истории науки), а
также философии науки и социологии знания (например, в принципе арациональности
Л. Лодана)¹.
С другой стороны, часть ученых придерживается точки зрения, выраженной однажды
Маннгеймом: «Философы слишком долго интересовались своим собственным
мышлением» ². Позднее о том же более решительно и ясно сказал П. Фейерабенд:
«Проблемы науки... суть внутренние проблемы избранной (логической) системы или
множества систем, поясняемые с помощью очищенных примеров из самой же науки» ³.
Марек Семек формулирует наиболее недвусмысленно: «Современная философия
подходит к совершенно новой реальности исторически развивающейся современной
науки с определенным старомодным понятием «науки» и «знания». Из-за этого вопрос
о науке в современной-философской мысли вряд ли ставится так, как она декларирует,
ибо он прежде всего оказывается вопросом не о науке, но о полностью «внутренних»
проблемах самой философии, которые, хотя и существенны для рассматриваемого
вопроса, являются абсолютно имманентными чисто философской мысли как таковой
(курсив мой.—Э. М.)»
4
. На этот раз истина не лежит посредине. Марек Семек прав,
но только в упрощенном смысле, поскольку речь идет о философии науки как
академической дисциплине, процветавшей на протяжении полувека.
Тезис Семека позволяет понять общеизвестную беспомощность философии науки
перед лицом реальных проблем исследовательской практики, беспомощность,
которая вовсе не обязана особой некомпетентности ее деятелей, но имеет более
глубокие корни в самой природе этой дисциплины. Тот же тезис не помогает, а,
напротив, мешает понять ее историю. Это история впечатляющего беспрецедентного
развития (если не «прогресса») в философских дисциплинах, с тех пор как такое
развитие явно направлено к возможно более адекватной реконструкции упомянутой
«совершенно новой реальности» современной науки. Если бы философия науки de
facto удовлетворялась решением проблем, «абсолютно имманентных чисто
философской мысли», то была бы очень маловероятной эволюция взглядов на язык
науки от идеи «протокольных предложений (Protokollsatze)» к идее несоизмеримости
теорий. Что имманентного чисто философской мысли или даже типичного для
философии середины 30-х годов побудило Карнапа написать «Проверяемость и
значение (Testability and Meaning) »> где он отверг логически отточенную и
разработанную до мелочей концепцию языка эмпирических наук в пользу понятия,
