 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
которое не только спутывало и затемняло картину (неясный логический статус
редуцируемых предложений), но и открывало путь идеям, противостоящим
основаниям системы? Ответа на этот вопрос нет, и весь этот эпизод, подобно многим
другим, не понятен, если не вести в дело реальность работающей науки, которая
неоспоримо является внешней для философской мысли.
В большей части новейшей истории философии философия науки выступает как
нечто специальное. Оставаясь в кругу философской мысли по содержанию и методам,
она одновременно пытается (и в известном смысле очень успешно, как я покажу
ниже) отойти от этой мысли во имя высших познавательных ценностей. Здесь я
имею в виду не только антиметафизические манифесты, ибо это едва ли больше чем
эпифеномен локального
и
узко исторического значения. Основополагающим деянием
философии науки, которое определило направление ее развития, были крайние
выводы из опыта сциентизма XIX в.: разум требует социально-институционной
локализации в реальной науке, рациональность отождествляется — ex principle, а не ex
definitione — с научным методом. В этом не много нового. Нарождающаяся философия
науки выразила здесь дух эпохи. Но на этой базе она с большей последовательностью
строила свою исследовательскую программу, в которой, используя терминологию
Семека, закодировано идеологическое верховенство науки над философией: при такой
программе в возможном споре о разуме последнее слово предоставлено науке.
Именно это идеологическое верховенство определило направление и темп развития
философии науки. И пусть ей никогда не удавалось усвоить проблемы науки,
поставленные реальной исследовательской практикой (что и невозможно, хотя бы из-за
ограниченности собственных методов философии), именно эта практика стала
критерием философских идей. Наблюдение внушительного расхождения между этими
идеями (особенно в их первоначальной форме) и практикой исследований не могло не
стимулировать ускоренное развитие дисциплины, которая, по крайней мере на
поверхностный взгляд, обладает всеми свойствами, необходимыми для накопления
знания.
Таким образом, с самого начала и по самой своей природе философия науки была
теоретически рассогласованной: отождествляя разум с наукой, она в то же время ищет
его в философии и философскими методами. С одной стороны, это продолжение тра-
диционных, можно сказать, многовековых ходов философской мысли. Здесь кстати
высказывание Эрнеста Нагеля: «Хотя термин «философия науки» как название
специальной ветви исследований Употребляют относительно недавно, он охватывает
исследования, преемственные с теми, которые веками продолжались в таких
традиционных разделах философии, как «логика», «теория познания», «метафизика» и
«моральная и социальная философия»
5
. Другой стороны, отождествляя разум (на
основании идеологических предпосылок, которые в этом случае являются внешними к
ее собственному теоретическому пространству) с определенной областью культуры,
философия науки берет на себя обязательство, которое не может выполнить. Ибо оно
предполагает доступ к инструментам исследования, которых философия не имеет.
Короче, здесь мы имеем примечательный случай противоречия между
исследовательской техникой в самом широком смысле (включая также теоретический
инструментарий) и целью исследования.
Отсюда мы должны заключить, что философия науки является философией науки не
только по названию и даже не только по устремлениям. Наука, эта социокультурная
реальность, есть в полном смысле слова объект исследования указанной дисциплины,
благодаря тезису, отождествляющему рациональность с научным методом, — тезису,
внешнему к философии науки как таковой, но восстанавливающему интеллектуальную
традицию, из которой эта дисциплина вышла. «Вопрос о науке» здесь и в самом деле
