 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
неразделим в своем желании выздороветь и непреодолимой потребности перенесения своих
зависимостей и враждебных актов на процесс лечения и персону терапевта. Психоанализ признает такие
«сопротивления» и извлекает из них полезную информацию.
Феномен перенесения у играющего ребенка, равно как и у вербализующего свои проблемы
взрослого, отмечает собой точку, где простые меры не имеют успеха, а именно, когда душевное
возбуждение
настолько усиливается, что разрушает игривость, помимо воли разряжаясь в игру или в
отношения с наблюдателем игры. Этот «эмоциональный пробой» характеризуется тем, что в данном
случае можно описать как распад игры,
то есть внезапную и полную или диффузную и медленно
распространяющуюся неспособность играть. Мы уже видели такой распад игры, когда в ответ на мою
провокацию Энн пришлось покинуть меня и мои соблазняющие игрушки, чтобы возвратиться к матери.
Мы также видели Сэма, захваченного его неодолимыми эмоциями в середине игры. В обоих случаях мы
использовали наблюдение игры в качестве побочного диагностического инструмента. А сейчас я
расскажу о маленькой девочке, которая, хотя ее и привели в чисто диагностических целях, провела меня
сквозь полный цикл распада и триумфа игры и, таким образом, предложила великолепный образец того
способа, которым затопленное страхом эго может вновь обрести свою синтезирующую способность
через вовлечение в игру и выход из нее.
Нашей пациентке, Мэри, три года. Она неяркая брюнетка, но выглядит (и является) смышленой,
хорошенькой и довольно женственной. Говорят, однако, что при нарушении душевного равновесия
Мэри становится упрямой, по-младенчески капризной и замкнутой. На днях она обогатила свой
инвентарь экспрессии кошмарами и сильными приступами беспокойства в игровой группе, к которой
недавно присоединилась. Все, что могут сообщить воспитатели игровой группы, сводится к
следующему: у Мэри странный способ поднимать вещи и скованное тело, причем ее напряженная
неловкость, кажется, возрастает в связи с режимными моментами отдыха и посещения туалета. С такой
вот информацией на руках мы и пригласили Мэри в наш кабинет.
Здесь, возможно, следует сказать несколько слов о весьма затруднительной ситуации,
создающейся, когда мать приводит ребенка на обследование. Как правило, ребенок не хотел идти: часто
он вообще не чувствует себя больным в том смысле, что у него есть симптом, от которого ему хотелось
бы избавиться. Напротив, если он что и сознает, так это следующее: некоторые вещи и, в особенности,
некоторые люди заставляют его чувствовать себя неуютно, и он хочет, чтобы мы сделали что-то с этими
вещами и людьми, а не с ним. Часто ребенок думает, что что-то не так с его родителями, и в
большинстве случаев он оказывается прав. Однако чтобы выразить это, ему не хватает слов; но даже
если бы у него их было достаточно, у малыша нет оснований доверять нам такую важную информацию.
С другой стороны, он не знает, что нам рассказали о нем родители, хотя одному богу известно, что они
наговорили о нас ребенку. Ибо родителям, полезным, когда они хотят быть информантами, и
необходимым, когда они выступают в роли первоисточников информации, нельзя полностью доверять в
этих вопросах; их первоначальная история очень часто искажается желанием оправдать (либо скрыто
наказать) себя или наказать (и бессознательно оправдать) кого-то еще, скажем, бабушку и дедушку,
которые «натворили тут невесть что».
В данном случае мой кабинет находился в больнице. Мэри сказали, что она ехала ко мне, чтобы
поговорить о своих кошмарах со мной, человеком, которого она никогда до этого не встречала. Мать
консультировалась по поводу ее кошмаров с педиатром и Мэри слушала, как они обсуждали возможные
показания для удаления миндалин. Поэтому я надеялся, что девочка обратит внимание на явно
немедицинскую обстановку моего кабинета и даст мне шанс просто и честно объяснить ей, что я не
врач и собираюсь лишь поиграть вместе с ней для того, чтобы мы могли познакомиться. Конечно,
подобные объяснения полностью не рассеивают опасений ребенка, но хотя бы позволяют ему заняться
игрушками и что-то делать. А коль скоро он что-то делает,
мы можем наблюдать за тем, что он
отбирает и что отвергает в нашем стандартном наборе игрушек.
Мэри входит в мой кабинет, держась за мать. Девочка протягивает мне руку (напряженную и
холодную), затем дарит короткую улыбку и отступает к матери, обхватывая ее руками и удерживая
рядом с еще открытой дверью кабинета. Она зарывается лицом в материнскую юбку, как будто хочет
там спрятаться, и отвечает на все мои предложения лишь поворотом головы в мою сторону, причем с
плотно зажмуренными глазами. Все же Мэри улучила момент, чтобы бросить на меня лукавый взгляд,
который, казалось, выражает интерес - как если бы она хотела оценить, сможет ли этот новый взрослый
понять шутку. То, что ее взгляд был замечен мною, по-видимому, заставляет малышку поспешно и
несколько театрально вернуться под защиту матери. Та, в свою очередь, пытается привлечь внимание
дочери к игрушкам, но Мэри снова прячет лицо в материнской юбке и подчеркнуто детским голосом
