 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
остается, в известном смысле, выше партий и интересов; дело обстоит так, как если бы ей приходилось
присматривать за тем, чтобы каждая партия и каждый интерес развивались как можно сильнее, - до тех
пор, пока она не будет вынуждена наложить вето на интерес кого-то из членов семьи или на интересы
семьи в целом. В таком случае здесь мы должны надеяться найти рациональное обоснование множества
форм деятельности и бездействия: они представляют собой не столько то, что каждому хочется делать,
сколько то, что из всего доступного арсенала действий в наименьшей степени вызывает протест любого
имеющего к этому отношение. Конечно, подобное внутреннее соглашение легко нарушается любой
демонстрацией законного имущественного права, особого интереса или интереса меньшинства, и
именно по этой причине ведется множество мелких споров всякий раз, когда интересы сталкиваются.
Семья добивается успеха, когда решение спорного вопроса доводится до достижения «согласия
большинства», даже если оно дается без особого желания; оно постепенно подрывается частыми
решениями в пользу интересов одной группы, будь то родители или дети. Эти взаимные уступки
сокращают до крайней степени деление семьи на неравных партнеров, которые могут требовать
привилегий на основании возраста, силы, слабости или добродетели. Вместо этого семья становится
тренировочной площадкой для выработки терпимости к различным интересам,
- но не к различным
людям;
симпатия и любовь имеют с этим мало общего. Фактически, как открыто любящего, так и
откровенно ненавидящего удерживают от «выяснения отношений», ибо и то, и другое могло бы
ослабить равновесие семьи и шансы каждого ее члена: важнее всего - накапливать притязания на
будущую привилегию, могущие быть оправданными на основе прошлых уступок.
Значение этого механизма, конечно, целиком заключается в автоматическом предотвращении
автократии и неравенства. Американская семья воспитывает, в целом, лишенных диктаторских замашек
людей, готовых вести торг и, кроме того, пойти на компромисс. Этот механизм исключает полную
безответственность и делает редкими открытую ненависть и войну в семьях. Он также полностью
исключает для американского юноши возможность стать тем, кем его братья и сестры в других крупных
странах становятся с такой легкостью - не идущим на компромиссы идеологом. Никто не может быть
абсолютно уверен в своей правоте, но каждый должен идти на компромисс - ради своего шанса в
будущем.
Здесь существует прозрачная аналогия с двухпартийной системой: американская политика не
является, как это имеет место в Европе, «прелюдией гражданской войны»; она не может стать ни
полностью безответственной, ни абсолютно диктаторской; и она не должна пытаться быть логичной.
Это -
зыбкое море остановок и равновесий, в котором должны тонуть бескомпромиссные абсолюты.
Опасность в том, что такие абсолюты могут быть потоплены в приемлемых для всех банальностях, а не
в продуктивном компромиссе. В семьях соответствующая опасность состоит в том, что интересы,
которые не являются неприемлемыми для всей семьи, становятся областями настолько свободными от
реальных разногласий, что семейная жизнь оказывается институтом для параллельных грез наяву, где
каждый член семьи настраивается на свою излюбленную радиопрограмму или укрывается за журналом,
представляющим его интересы. Общий низкий тонус взаимной ответственности может лишить модель
«согласия большинства» ее исходного протеста и, следовательно, ее титула.
В то время как в Европе юность обычно приводила к конфликту с отцом и к неизбежности бунта
или подчинения (либо, как мы увидим в главе о Германии, сначала бунта, а затем подчинения), в
американской семье, в целом, нет никакой необходимости в таком напряжении сил. Юношеские
отклонения в поведении молодого американца не затрагивают, по крайне мере открыто, ни отца, ни
проблему власти, а сосредотачиваются скорее на его сверстниках. Молодому человеку присуща
делинквентная жилка, как и его деду в те дни, когда законы отсутствовали или не работали. Она может
выражаться в неожиданных поступках, например, в опасном вождении машины или легкомысленном
разрушении и порче чужого имущества - индивидуальной копии массового разграбления континента.
Это неожиданно контрастирует с защитными механизмами аскетического самоограничения - пока не
осознаешь, что проявляемая время от времени крайняя легкомысленность есть необходимое дополнение
и предохранительный клапан самоограничения. И легкомысленность, и самоограничение «дают
ощущение» самоинициированных; они подчеркивают тот факт, что босса-то нет, и значит нет
надобности раздумывать. Наш молодой человек - антиинтеллектуал. Всякий, кто думает или
переживает слишком много, кажется ему «подозрительным». Эта нелюбовь к чувству и мысли, в
известной степени, производна от раннего недоверия чувственности. Она означает некоторую атрофию
американского юноши в этой сфере и, кроме того, выступает типичным проявлением общей
экспериментальности, нежелания погружаться в размышления и принимать решение до тех пор, пока
результаты свободного исследования ряда шансов, возможно, не заставят его задуматься.
