Navigation bar
  Print document Start Previous page
 163 of 200 
Next page End  

барьер, отделявший область на юге, находившуюся под влиянием римской католической церкви, от
протестантской северной Германии. Другие империи (военные, церковные, культурные) как бы
простирались в Германию: с запада - чувственная и рациональная Франция; с востока - неграмотная,
религиозная и династическая Россия; с севера и северо-запада - индивидуалистическое
«протестанство», а с юго-востока - азиатская беспечность. Все конфликты между Востоком и Западом,
Севером и Югом достигали своей завершающей фазы в сражении, происходившем в той или иной части
Германии - и в душе немца.
Таким образом, с самого начала Германию постоянно будоражило травматической чередой
дивергентных влияний, которые усугубляли и обостряли специфическую форму универсального
конфликта между восприимчивостью и защитным упрямством. Поэтому Гитлер обещал не только
военную победу над центрами вторжения, окружавшими рейх, но и победу расового сознания над
«бактериальным» вторжением чужой эстетики и этики в немецкую душу. Его целью было не только
заставить немцев забыть о поражении Германии в первой мировой войне, но и полностью очистить
немецкую культуру от поразивших ее инородных ценностей. Для измученных немцев это было
настоящей «свободой»; другие свободы, в сравнении с ней, казались смутными и несущественными.
Сильное лекарство этого воззвания Адольфа Гитлера адресовалось рейху, который был большим
и ощущал себя потенциально великим, но, в то же время, чувствовал уязвимость своих границ и
неразвитость своего политического центра. Оно адресовалось национальному духу с огромным
региональным наследием и возвышенными стремлениями, но и с болезненной внушаемостью и
глубоким сомнением в своих основных ценностях. Только противник, способный оценить всю глубину
воздействия такой ситуации на борьбу молодежи нации за идентичность, может предугадать
исходящую от них - и от него - опасность.
Доводившие немцев до отчаяния парадоксы привели к тем экстремумам немецких противоречий,
которые, как считалось (еще до Гитлера), составляют две разных Германии. В ответ на чувство
культурного окружения один тип рейхс-немца стал, так сказать, «слишком широким», тогда как другой
- «слишком узким». То, что у других наций имеют место аналогичные конфликты между
космополитизмом и провинциализмом, не устраняет необходимости понимания немецкой версии этой
дилеммы. «Слишком широкий» тип отрицал или ненавидел этот немецкий парадокс и принимал весь
окружающий «чужой мир»; он стал космополитом сам того не ведая. «Узкий» тип пытался
игнорировать иноземные соблазны и превратился в «немца» чистейшей воды — карикатуру на
немецкий национальный характер. Первый всегда был доволен, если его принимали за англичанина,
француза или американца; второй же высокомерно преувеличивал узкий перечень его немногих
истинных качеств. Первый чувствовал и мыслил в олимпийском масштабе; второй стал покорным и
механическим до исключения всякой мысли и чувства. Первый часто всю жизнь страдал от ностальгии,
находился в добровольном изгнании или был потенциальным самоубийцей или психотиком; второй
оставался дома или там, где он чувствовал себя как дома, и, скрежеща зубами, продолжал быть немцем.
Мир восхищался первым и насмехался над вторым. Мир, пока не стало слишком поздно, не
обращал внимания на то, что ни один из этих типов не вел к возрождению на национальном уровне той
зрелости и того монументального достоинства, которые временами характеризовали бюргеров и
ремесленников отдельных областей Германии. Мировое сообщество не ведало и о том, что оба этих
типа не чувствовали себя уверенно и в безопасности в этом мире, и что ни один из них не принимал
участия в политической эмансипации человечества.
Предполагать, что национал-социализм появился вопреки интеллектуальному величию
Германии, - значит совершать роковую ошибку. Нет, он был естественным результатом особой
социальной - или, скорее, асоциальной - ориентации ее великих людей.
Нам не следует ограничиваться здесь обсуждением реалий такого одинокого
человеконенавистника как Ницше, которому повезло умереть сумасшедшим и обманутым вместо того,
чтобы стать невольным свидетелем абсолютной реальности тех одетых в форму «сверх-человеков»,
которых он помог создать. Мы вполне можем отыскать людей, умеющих разбираться в реальной жизни,
таких как Томас Манн, кто во время первой мировой войны, по рассказам, подбадривал немцев говоря,
что в конце концов обладание таким философом как Кант более чем компенсировало Французскую
революцию и что «Критика чистого разума» была, фактически, более радикальной революцией, чем
декларация прав человека. [Janet Flanner, «Goethe in Hollywood», The New Yorker, December, 20, 1941.]
Я сознаю, что это вполне могло быть способом великого интеллектуала указать на заблуждение в
нужное время, что является привилегией интеллектуала в период критического положения его народа.
Но это заявление также иллюстрирует благоговейный трепет немцев перед подавляющим, одиноким и
Hosted by uCoz