 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Наша пациентка, все больше и больше увлекаясь этим бессловесным изложением проблемы,
неожиданно вступает в игру. Она вынимает палец изо рта, чтобы ничто не мешало ее широкой и
зубастой ухмылке. Лицо Энн вспыхивает от возбуждения. Девочка быстро подходит к игрушечной
сцене, мощным пинком избавляется от куклы-женщины, шумно захлопывает дверь ванной и спешит к
полке с игрушками, чтобы взять три блестящих машинки и поставить их в гараж около мужчины. Энн
ответила на мой «вопрос»: ей очень не хочется, чтобы игрушечная девочка отдавала матери даже то, что
и так принадлежит последней, но она страстно желает дать отцу гораздо больше, чем тот мог бы
попросить.
Я еще размышлял над силой ее агрессивного буйства, когда Энн неожиданно одолели эмоции
совершенно иного круга. Она заливается слезами и хнычет в отчаянии: «Где моя мама?» В панической
спешке хватает горсть карандашей с моего стола и выбегает в комнату ожидания. Впихнув карандаши в
руку матери, садится рядом с ней. Большой палец возвращается в рот, лицо ребенка становится
замкнутым, и я вижу, что игра окончена. Мать хочет вернуть карандаши, но я даю ей понять, что
сегодня они мне не понадобятся. Мать и ребенок уходят.
Спустя полчаса звонит телефон. Едва они добрались до дома, а Энн уже спрашивает у матери,
можно ли ей повидаться со мной еще раз, сегодня. Завтра, мол, не скоро. Энн с отчаянием просит мать
немедленно позвонить мне и договориться о встрече, чтобы она могла вернуть карандаши. Я вынужден
заверить девочку по телефону, будто очень ценю ее намерение, но охотно разрешаю подержать
карандаши до завтра.
На следующий день в назначенное время Энн сидит с матерью в приемной. В одной руке она
держит карандаши (не в силах расстаться с ними!); в другой сжимает какой-то маленький предмет.
Идти со мной она явно не собирается. Вдруг становится совершенно ясно, что девочка обмаралась.
Когда ее забирают, чтобы обмыть в ванной, карандаши падают на пол, а с ними и тот предмет, который
был в другой руке. Он оказывается крошечной собачкой с одной отломанной лапой.
Здесь я должен дать дополнительное разъяснение. В этот период соседская собака играла
существенную роль в жизни ребенка. Собака тоже пачкала в доме, но ее за это били, а девочку нет.
Собаку также недавно сбила машина, и по этой причине она лишилась лапы. Очевидно, с другом Энн в
мире животных происходило во многом то же самое, что и с ней самой, только с более тяжелыми
последствиями. Ведь собаке было намного хуже. Ожидала (или, возможно даже, хотела) ли Энн
подобного наказания?
Итак, я изложил детали игрового эпизода и детского симптома. Но я не буду здесь подробно
разбирать те релятивности и релевантности, которые постепенно подготовили описанную ситуацию; не
стану рассказывать и о том, как удалось разрешить тупиковую ситуацию, работая с родителями и
ребенком. Понимаю и разделяю сожаления
читателей в связи с тем, что мы не можем последовать за
ходом терапевтического процесса до фактически полного прекращения этого детского кризиса. Взамен
я должен попросить читателей принять эту историю в качестве «образца» и проанализировать ее вместе
со мной.
Маленькая девочка стала такой не по собственной воле. Она лишь дала возможность довести
себя до подобного состояния, и не кому-нибудь, а матери, против которой, по всем признакам, была
направлена ее угрюмая замкнутость. Однажды, у меня в кабинете, моя спокойная игра, видимо,
заставила ребенка забыть на какое-то мгновение, что мать находилась за дверью. То, что девочка не
сумела бы передать в течение многих часов, она смогла выразить за несколько минут невербальной
коммуникации: она «ненавидела» мать и «любила» отца. Однако сделав это, Энн, должно быть,
испытала то же, что и Адам, когда он услышал голос Бога: «Адам, где ты?».
[Быт. 3:9. См. также
экзегетический комментарий к Быт. 3:8-10 в кн.: Новая Толковая Библия. - В 12-ти т. - Т. 1. - Л., 1990. -
С. 277. - Прим. пер.] Она была поставлена перед необходимостью искупить свой поступок, ибо любила
мать тоже, да и нуждалась в ней. Но в страхе компульсивно поступила так, как поступают все
амбивалентные люди: пытаясь возместить убытки одному лицу, они «неумышленно» наносят ущерб
другому. Поэтому Энн взяла мои карандаши, чтобы ублажить мать, а потом ей потребовалось
принуждать мать помочь в возмещении нанесенного мне «ущерба».
На следующий день ее горячее желание успокоить меня парализуется. Думаю, в данном случае я
стал искусителем, который побуждает детей, когда они на мгновение утрачивают осторожность,
сознаваться в том, о чем никому не следует знать или говорить. У детей часто наблюдается такая
реакция после первоначального признания в тайных мыслях. А что если бы я рассказал ее матери? Что
если бы мать отказалась привезти ее ко мне еще раз, чтобы Энн могла частично изменить и смягчить
свои неосмотрительные действия? Поэтому девочка вообще отказалась действовать и позволила вместо
