 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
заставлять башню «стоять», получает удовольствие, заставляя ту же башню качаться и обрушиваться.
В добавление к активному овладению прежде пассивным событием это еще больше укрепляет
уверенность мальчика в том, что есть кто-то слабее него; к тому же башни, в отличие от маленьких
сестер, не могут плакать и звать маму. Но поскольку таким образом демонстрируется пока еще
ненадежное овладение пространством, становится понятно, что наблюдение за кем-то другим,
толкающим его
башню, может заставить ребенка вообразить себя башней, а не «толкачом» - и все
веселье разом пропадает. Позднее цирковые клоуны принимают на себя роль такой башни, когда
услужливо падают на любом месте от «явной неумелости» и, тем не менее, с неиссякаемым
простодушием продолжают бросать вызов силе тяжести и причинности: значит, даже взрослые люди
бывают смешными, глупыми и плохо стоящими на ногах. Однако те дети, которые слишком сильно
идентифицируются с клоуном, не могут вынести его падений: им это «не смешно». Случай с клоуном
проливает свет на происхождение многих тревог в детские годы, когда тревога, связанная со
стремлением ребенка установить господство эго, находит непрошенную «поддержку» со стороны
взрослых, которые обходятся с ним грубо или забавляют его занятиями, нравящимися ему лишь в том
случае, если он сам их начал.
Игра ребенка начинает свой путь с его собственного тела и сосредоточивается на нем. Мы будем
называть эту первоначальную форму игры аутокосмической игрой. Она возникает еще до того, как мы
начинаем замечать ее в качестве игры, и в начале заключается в исследовании посредством повторения
чувственных восприятий, кинестетических ощущений, вокализаций и т. д. Затем ребенок начинает
играть с доступными ему людьми и предметами. Он может без какой-либо серьезной причины кричать
на разный манер, чтобы установить, какая длина волны чаще всего заставляет мать возвращаться к
нему, или может наслаждаться познавательными экскурсиями, изучая на ощупь тело матери, выступы и
впадины ее лица. Это и есть первая география ребенка, а основные карты составленные в таком
взаимодействии с матерью несомненно остаются путеводителями для первой ориентации эго в «мире».
Здесь мы призываем в свидетели Сантаяну:
«Далеко-далеко в неясном прошлом, как если бы это было в другом мире или в материнской
утробе, Оливеру вспоминалась давно утраченная привилегия сидеть на коленях матери. Это был такой
островок безопасности и уюта, такой удобный пункт наблюдения! С вами носились и вас окутывали
обилием надежных покровов, наподобие короля на троне, с верными телохранителями, которые
окружают его многими рядами. А открывающийся ландшафт, с его глашатаями и пестрыми эпизодами,
становился самым занимательным зрелищем, где все было неожиданным и захватывающим, но ничто
не могло идти не так: как если бы мать рассказывала вам сказку, а эти картины, бывшие только
иллюстрациями к ней, сами рисовались в вашей внемлющей душе.» [George Santayana, The Last Puritan,
Charles Scribner's Sons, New York, 1936.]
Микросфера,
то есть маленький мир послушных ребенку игрушек, служит тихой гаванью,
которую он устраивает для того, чтобы возвращаться в нее, когда у него возникает нужда в капитальном
ремонте эго. Но этот внешний мир имеет свои собственные законы: он может сопротивляться
реконструкции или просто разбиться на куски, а может оказаться принадлежащим кому-то еще и быть
конфискованным старшими. Часто микросфера соблазняет ребенка на неосмотрительное выражение
опасных тем и аттитюдов, которые вызывают тревогу и приводят к внезапному распаду игры. В
бодрствующей жизни она является двойником тревожного сновидения и может удерживать детей от
попыток играть так же, как страх перед кошмарным сном может удерживать их от засыпания. Таким
образом, оказавшись напуганным или разочарованным микросферой, ребенок мог регрессировать к
аутосфере: грезам, сосанию пальца, мастурбированию. С другой стороны, если первое пользование
вещным миром проходит успешно и направляется должным образом, то удовольствие от овладения
игрушечными вещами ассоциируется с преодолением травм, которые были спроецированы на них, и с
престижем, завоевываемым благодаря такому овладению.
Наконец, в ясельном возрасте игривость простирается в макросферу, то есть в мир, разделяемый
с другими. Сначала ребенок обращается с этими другими, как с вещами: обследует, наталкивается на
них или принуждает быть «лошадками». Требуется научение, чтобы узнавать, какое содержание
потенциальной игры может быть допущено только в фантазию или только в аутокосмическую игру;
какое содержание может быть успешно представлено только в микрокосмосе игрушек и вещей, а какое
можно разделить с другими и навязать им.
Когда ребенок научается этому, каждая сфера наделяется своим собственным смыслом
реальности и владения. Потом, в течение долгого времени одиночная игра остается тихой гаванью,
необходимой для капитального ремонта чувств, разбитых под ударами невзгод в плавании по
