 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Текст взят с психологического сайта http://www.myword.ru
Текст взят с психологического сайта http://www.myword.ru
готовы принять его. После напряжения действия герой любит вновь вкусить покой
имманентности возле своей матери: она для него — пристанище, сон; ощущая ласковые
прикосновения ее рук, он вновь погружается в лоно природы, отдается великому потоку
жизни, спокойно подхватывающему его, как утроба, как могила. Потому он и умирает, по
традиции призывая мать, что под материнским взором сама смерть представляется
прирученной, аналогичной рождению, неразрывно связанной со всей плотской жизнью.
Мать продолжает ассоциироваться со смертью, как в античном мифе о парках; ей
надлежит хоронить мертвых и оплакивать их. Но роль ее заключается именно в том,
чтобы сделать смерть составной частью жизни, общества, добра. Поэтому культ
«героических матерей» систематически поощрялся; если обществу удается добиться,
чтобы матери отдавали своих сыновей на смерть, оно начинает считать, что имеет право
их убивать. Мать обладает таким влиянием на своих сыновей, что обществу выгодно
прибрать ее к рукам: поэтому мать окружают всяческими знаками внимания, наделяют
всевозможными добродетелями, создают вокруг нее религию, уклониться от которой
нельзя под страхом святотатства и богохульства; из нее делают хранительницу морали;
служа мужчине, служа властям, она тихо-спокойно поведет детей по проторенным
дорожкам. Чем более оптимистически настроено сообщество, тем скорее оно признает
этот нежный авторитет и тем больше преобразится в нем мать. Американская Мом стала
идолом, описанным Филиппом Уилли в «Поколении змей», потому что официальная
идеология Америки — это самая упрямая разновидность оптимизма. Прославлять мать —
значит принимать рождение, жизнь и смерть одновременно в их животном и социальном
виде, значит провозглашать гармонию природы и общества. Огюст Конт делает женщину
божеством будущего Человечества, потому что мечтает об осуществлении этого синтеза.
Но по той же самой причине все восстающие ополчаются на образ матери; глумясь над
ним,
215
они отрицают ту данность, которую им стараются навязать через хранительницу нравов и
законов1.
Ореол уважения над головой Матери, окружающие ее запреты оттесняют враждебное
отвращение, непроизвольно примешивающееся к той плотской нежности, которую она
внушает. И все же в скрытом виде ужас перед материнством сохраняется. В частности,
интересно отметить, что во Франции еще со времен средневековья сформировался один
вспомогательный миф, позволяющий свободно изливаться чувству омерзения, — это миф
о Теще. От фаблио до водевилей мужчина, издеваясь над матерью своей супруги, не
охраняемой никакими табу, нападает на материнство в целом. Ему ненавистна сама
мысль, что любимую женщину когда-то рожали: теща — наглядный образ дряхлости, на
которую она обрекла свою дочь, дав ей жизнь; ее полнота и морщины возвещают о
полноте и морщинах, которые ждут новобрачную, и таким образом перед глазами
оказывается печальный прообраз ее будущего; рядом с матерью она выглядит уже не
индивидуальностью, а моментом в жизни рода; она уже не желанная добыча, не милая
подруга, потому что ее уникальное существова-
Здесь следовало бы привести целиком стихотворение Мишеля Лериса «Мать». Вот
несколько характерных отрывков: «Мать, в черном ли, в сиреневом, в лиловом, — ночная
воровка, ведьма, чье тайное хозяйство дает вам жизнь, та, что качает вас, балует и в гроб
кладет, когда не суждено доверить заботе ваших рук последнюю игрушку — погребенье
ее морщинистого тела. <-..>
