Navigation bar
  Print document Start Previous page
 106 of 193 
Next page End  

поступков. Если хотите – акт протеста как проявление стремления к свободе.
Подсознательное: знаю, что нельзя, но уж очень много власти вы надо мной имеете, ну так
получите и знайте, что не так уж вы всемогущи, я ведь могу и против вашей воли поступать:
а, вас это задевает? вы дергаетесь? знайте, что я могу и против вас поступать.
Если бы в 45 году победила Германия, сегодняшние рокеры нацепляли бы на себя
ордена Красного знамени, а хулиганы в детсаде рисовали на песочницах пятиконечные
звезды. Тот, кто носит сегодня в России майку с американским флагом – родившись и живя в
США носил бы вероятнее всего майку со щитом-мечом и буквами «КГБ».
Посмотрев «Семнадцать мгновений весны», советский партфункционер мог в шутку
обратиться к коллеге «партайгеноссе» – точно так же, как телевизионный Мюллер мог
обратиться к Шелленбергу: «Товарищ!».
21. Вот юмор и упомянули. Серьезный образованный человек, никак не замеченный в
симпатиях к фашизму (а вдобавок он может быть еще и евреем, что лишит его возможности
примазаться к расово чистым рядам), может в порядке дружеских шуток вскидывать правую
руку или обращаться к собеседнику «экселенц», если не «бригаденфюрер». Он что, дурак?
Да вроде нет, ни из чего другого это не следует.
Исследований эстетической природы смешного – библиотеки, и углубляться в эти
библиотеки у нас здесь особой возможности нет. Упомянем лишь такой момент
происхождения смешного, как неуместное, неожиданное, нехарактерное, стилистически
инородное. Когда солдат отдает честь и обращается уставным образом – это ноль-поступок,
юмор ни при чем. Когда те же слова и жесты воспроизводит, скажем, ну, профессор, при
выходе из туалетной кабинки встретив своего доцента – это уже род юмора, пусть
туалетного.
22. «Дети в подвале играли в гестапо – зверски замучен сантехник Потапов». Было
такое двустишие в фольклорной поэзии черного юмора. Заметим, что появились во
множестве подобные вирши в СССР второй половины шестидесятых и расцвели оранжереей
в семидесятые, когда официальные предписания советской власти народишку изрядно
обрыдли, и вера в устои тихо иссякала.
Хулиганы-садисты убили сверстника, да еще и изображая при этом что-то фашистское.
В чем дело, откуда фашисты?
Ниоткуда. Не всякий зверь – фашист. «Отбраковывавший» падших женщин
Джек-Потрошитель о фашизме не подозревал. Агрессивность и жестокость были всегда,
кровь лили всегда.
Вот три хулигана дают в себе верх жестокой тяге к убийству. Чувствуют себя при этом
сильными и страшными, и находят в том приятность. Подверстать себя к символу фашизма –
означает быть еще более сильными и страшными. «Игра по-всамделишному».
Почему игра? Потому что садистское убийство как акт – вне социальных отношений и
идеологических установок, вне политических доктрин. Такие убийцы ведь – не
охранники-палачи в концлагере уничтожения, получившие приличное гимназическое
образование, любящие музыку и жалующиеся в письмах к родным на тяжелую и неприятную
работу. Наши убийцы – в охотку, по призванию, никаких идей за ними не стоит.
Они убийцы не из фашистских побуждений. Они «на минуточку» фашисты из
побуждений убийства. Не знали бы о фашизме – все равно убили.
Прибегают к символу фашизма для усиления роли, которую на себя взяли. Символ в
данной связи наиболее сильный и стилистически яркий. Римский легионер или чекист в
расстрельном подвале – это менее выразительно. «Я -супермен-суперзверь, всем ужасаться!»
Фашизм как символ жестокого убийства.
И одновременно – психология подсознательного самооправдания. Самоподкрепления.
«Я творю зло, и знаю, что это зло, и как-то где-то в глубине души что-то не совсем в
порядке. Ну так я не из зоны добра, я из зоны зла, я весь – носитель зла, часть вот такой злой
и страшной силы, которая всем известна и понятна, и как с носителем этой силы со мной все
правильно и ясно: я в своем праве творителя зла». Примерно вот такое использование
Hosted by uCoz