 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
ходу, едет – а дальше ей уже осталось только ехать и ехать: чуть быстрее или чуть иногда
медленнее, чуть ближе доехать или дальше – это уже непринципиально.
И разбухает индустрия развлечений – будь то цирки с гладиаторами или хоккейные
игры. И люди ищут острых ощущений – будь то в поединках или в наркотиках. И в поисках
«чего-то» падают нравы – будь то бордели Калигулы или розовые кварталы Амстердама. И
корыстолюбцы и жулики всего мира устремляются в очаги цивилизации – будь то США или
Рим.
И цивилизации буквально «кончают жизнь самоубийством», принимая
самоубийственные законы. Логичные по логике отдельных людей и политических систем –
но явственно самоубийственные для народа и государства. Это может быть эдикт Каракаллы,
по которому все обитатели империи получили права римских граждан, растворили в себе
римлян и стали уже другим народом с потребительской психологией. Или современные
соглашения Стокгольма, Хельсинки, Гааги, по которым узаконено дармоедство и открыты
двери для всего мира, который стремительно растворяет в себе «атлантическую
цивилизацию».
Сверхмощная экономика работает, но счастья ведь от этого больше не становится. И
смысла жизни становится не больше, а меньше. И собой, самостоятельно и добровольно,
жертвовать больше никто не хочет (а чего ради?).
Исчезает историческая перспектива конкретного цивилизованного
постиндустриального государства.
И человеку оно тоже ничего больше не может дать сверх того, что уже дало – в чисто
материальном смысле. Автомобиль или пиджак моднее, спутниковый телефон вместо
обычного и т.д. – это все ерунда, за это никто на смерть не пойдет.
А если: государство перестало выполнять свои основные объективные функции по
отношению ко Вселенной и к личности; а человек в нем также перестал выполнять на
прежнем уровне свою основную объективную функцию переделывателя и перестал
удовлетворять на прежнем уровне свою основную потребность в максимальных
ощущениях; – то на кой черт природе этот динозавр?
По природе, по истории – уже требуется другое. Чтобы человек максимально напрягал
чувства и вламывал, и жертвовал собой. Чтобы государство это ему обеспечило -и чтобы
максимально переделывало мир.
И вот в этих условиях сытости и стабильности, бессмысленности производства и
сенсорного недоедания – человек перестает на деле отождествлять себя с государством. «Дай
мне» – это понимает, а «жертвуй для него» ему уже не в кайф. Он может даже думать, что
еще готов – но уже обстроил себя системой запретов и поправок, направленных на личное
благополучие. Слабеет вкус к жизни, воля к борьбе, размываются критерии и цели – а
попросту говоря зажрался, ожирел, обдряб. Сыт, не жесток, не решителен до посинения, и
говорение предпочитает делу и борьбе. И полагает, что цель государства – чтобы ему было
сытно и хорошо. Сытно есть, почему не так уж хорошо – не понимает.
А здорово и перспективно государство до тех пор, пока люди его в напряге и собою
жертвовать готовы – и пока оно прямой продукт производит, мир изменяет принципиально.
Поэтому мощная экономика постиндустриального государства – это признак мощи, да,
но не здоровья и не перспективы. Постиндустриальная экономика означает: перегрелись,
делать больше нечего, мощности прокручиваются вхолостую, ибо здорова машина, а ехать
больше незачем, вот и жжем бензин и подпрыгиваем, воображая себе важность процесса.
Постиндустриальная экономика вкупе с «гуманитарными» перегибами означает –
ребята, кажется, мы приехали. Дошедший близко к ограничителю маятник еще движется по
инерции, но готовится качнуться в другую сторону. Логика развития бывает и печальна.
Есть противоядие? От развития до старости и смерти нет противоядия. Что делаем – от
того в результате и кончаемся. Получше-то жить всем хочется. Ну и – вот в конце концов.
Для долгожительства цивилизации полезнее подтягивать ремни и бухать все силы в
создание кораблей для экспедиции на Марс – чем в производство услуг друг другу. Большая
