 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Может, они дебилы, дефективные? Нет, нормальные и вполне развитые дети.
1-А. Кстати о птичках. Трудно встретить ребенка, который не прошел бы через опыты
детской жестокости. Будь то кошка, цыпленок или паук. С болезненным,
азартно-тошнотворно-сладострастным любопытством мучают, увечат, убивают.
Удовольствия не получают. В повторяемую привычку не превращают. Вспоминают с
содроганием – и однако это внутреннее содрогание, память о кислой слюне под языком и
легкой холодно-подрагивающей тошноте под ложечкой, вспоминают с известным
удовлетворением. При этом отлично знают, что поступают нехорошо. Свой поступок не
одобряют. От взрослых скрывают. Обычно проводят такие опыты в одиночку. Редко делятся
даже со сверстниками. Если перед ними и бахвалятся подобным – ощущают, что в этом
больше защитного цинизма, напускной бравады, скрывающей под собой самоосуждение и на
словах оправдывающей собственную нехорошесть. То есть потребность самооправдаться как
аспект бравады.
Запомним этот опыт и будем иметь его в виду.
2. И вот эти дети, несколько повзрослев – уже не 4-6, а 5-11 лет -играют в войну.
Делятся на «наших» и «ихних». Самый обычный в течение десятилетий вариант в СССР – на
«наших» и «немцев», то бишь «фашистов». Заранее известно, что наши победят, иначе и
невозможно, да и на самом деле так ведь было. В фашисты идти никто не стремится, но –
надо: делятся, причем наши конечно поздоровее будут, получше и многочисленней, и
главный лидер всегда среди наших. Наше дело правое, победа будет за нами. Наши способны
совершать подвиги, фашисты – нет. Наши готовы на самопожертвование, фашисты обязаны
отвечать на допросах и стараться сберечь свою жизнь.
И «немцы» мигом входят в роль. Засучивают рукава, выставляют «шмайссеры»,
придают зверский вид лицам и позам. И с садистским удовлетворением «расстреливают
госпиталь» или «мирное население». Им приятно быть страшными, жестокими,
беспощадными. Приятно побыть в шкуре жутких и наступающих немецких солдат, как их
показывали в советском кино про сорок первый год.
Это что – гениальная система Станиславского? Или игровое проявление скрытой
немотивированной агрессии? И первое есть, и второе есть, но полностью объяснить явление
они не могут.
Однако запомним: восьмилетние мальчики ставят себя на место своих страшных (и
побежденных в данном случае) врагов, идентифицируют себя с ними – и, испытывают от
этого острые положительные ощущения. Вот только «положительность» здесь надо
оговорить. В общем ощущения желаемые, приятные, но присутствует и оттенок, нотка,
прослойка, мазохизма. Вообще они не хотят быть фашистами, навсегда, постоянно – не
хотят: да им это и не грозит. Но временно побыть в шкуре страшного Врага, причем в тех
ситуациях, когда этот враг тебя побеждает,– это довольно отрадно. Манко. На критический
момент поменяться с ним шкурами и вкусить своей победоносности и страшности -вместо
того чтобы попасть под чужую победоносность и страшность в качестве жертвы. Запомним.
3. Август 1968 года. Нет, не Прага. Норильск, советское Заполярье. Ленинградский
сводный студенческий строительный отряд. Две тысячи рыл, зеленая форма, большинство
при добытых офицерских ремнях. Работы кончены, наряды закрыты, деньги получены,
завтра и послезавтра – на самолеты и домой. В качестве прощальной церемонии районный
штаб ССО (студстрой-отрядов, кто не знает аббревиатуру) придумал факельное шествие.
Отметим фамилии факельных криэйторов: Раскин и Элькин. Арийская кровь отсутствует.
Связи с НСДАП невозможны.
К вечеру холодает. Порхают отдельные снежинки. Замерзший народишко звереет.
Радость окончания работ мешается с отвращением к показухе. Образуется молотовский
коктейль: веселье и злость.
Темнеет уже рано. Подровняли колонну по четыре. Команда: «Поджигай!».-Факелы –
плотная пакля, смоченная скорее всего мазутом, в жестяной защитной розочке на палке.
Поджигается тяжело, но горит долго. «Шагом – марш!»
