 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
был в ударе. Первый раз в жизни критиковал самого себя, и это занятие пришлось мне по
вкусу.
"Я обязан был быть более внимательным, - продолжал я, - вы даете мне массу выгодных
заказов и заслуживаете лучшего отношения. Я немедленно приступаю к переделке всей этой
испорченной мною работы".
"Нет! Нет! - запротестовал он. Даже и думать не смею взвалить на вас такое бремя". Он
стал хвалить мою работу и убеждать меня, что хотел только внести небольшое изменение, и
что ошибка, допущенная мною, столь незначительна, что не нанесет его фирме ни малейшего
ущерба, и вообще это столь мелкая деталь, о которой и не стоит больше говорить.
"Моя пылкая самокритика совершенно обезоружила его. Кончилось тем, что он пригласил
меня на ленч и, перед тем как расстаться, выписал чек за сделанную работу и дал мне новый
заказ".
Оправдывать свои ошибки способен любой дурак - большинство дураков так и делает - но
для того, чтобы добровольно признать свою ошибку, нужно известное благородство и
способность подняться над уровнем большинства.
Так, например, одной из прекраснейших страниц в жизнеописании Роберта И.Ли является
рассказ о том, как он принял полностью на себя - и только на себя - вину за провал атаки
Пиккета под Геттенсбергом. Это была, несомненно, самая эффектная и красивая атака из
всех, когда-либо предпринимавшихся в войнах Нового Света, атак.
Пиккет и сам был личностью весьма живописной и романтичной. Он носил такую
роскошную шевелюру, что его каштановые волосы почти касались плеч, и подобно тому, как
это делал Наполеон в итальянском походе, он чуть ли не ежедневно писал пылкие любовные
письма прямо с поля боя. Его преданные войска бурно приветствовали его, когда он, лихо
заломив на правое ухо кепи и подбоченясь в седле, ехал перед ними, ведя их на линии
северян в тот роковой июльский полдень. Они приветствовали его и следовали за ним плечом
к плечу, за рядом ряд с развевающимися знаменами и блистающими на солнце штыками. Это
было прекрасное зрелище. Прекрасное и величественное. Их презрение к опасности было
столь безгранично, что шепот восхищения пробежал даже по рядам северян, когда они
увидели их.
Батальоны Пиккета стремительным маршем прошли через фруктовый сад и кукурузное
поле, миновали луг и пересекли овраг. Все это время вражеская артиллерия производила
ужасное опустошение в их рядах. Но они продвигались вперед - грозные и неотразимые.
Внезапно из-за камней кладбищенской стены поднялась, скрывавшаяся там до этой поры,
пехота северян и залп за залпом стали расстреливать ничем не защищенные батальоны
Пиккета. Вершина холма превратилась в сплошное море огня, как при извержении вулкана.
Это была ужасная бойня. В пять минут четыре пятых из пяти тысяч человек Пиккета и все
его офицеры, кроме одного, были уложены наповал.
Единственный оставшийся в живых повел уцелевших солдат в последний бой. Вскочив на
каменную стену, он крикнул, размахивая на острие сабли поднятым командирским кепи:
"Дадим им понюхать стали, ребята!" И они дали.
Перепрыгивая через стену, они набрасывались на своих врагов, пронзая их штыками и
круша черепа прикладами. Они смели северян с кладбищенского холма и водрузили на нем
боевое знамя юга.
Всего лишь краткий миг развевалось это знамя над Геттенсбергским кладбищем, и этот
краткий миг явился высшей точкой военных успехов сил Конфедерации.
Единственный, оставшийся в живых, офицер повел уцелевших солдат в последний бой, и
за ним пошли, но эта атака была началом конца. Ли не хватило сил. Он не мог сломить
оборону северян и прорваться к Вашингтону. И он сознавал это.
Юг был обречен.
