 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Все эти вопросы мы оставляем открытыми и на свой страх и риск предпримем
исследование переживания Раскольникова так, как будто мы имеем дело с реальным
человеком, определенный отрезок жизни которого добросовестно описан писателем.
*
* *
Вполне понятно, что начать исследование необходимо с уяснения истоков и путей
возникновения психологической ситуации "невозможности", создавшей необходимость в
этом переживании.
"Чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством" (64, с.684), нараставшее в
Раскольникове задолго до преступления, – вот главный внутренний корень его
преступления и одновременно общая жизненная проблема, стоявшая перед ним. На
первых страницах "Преступления и наказания" мы застаем уже далеко зашедший процесс
"изоляции героя, разрыва всех связей общения, объединявших его с другими людьми:
Раскольников "бежал всякого общества", у него выработалась "привычка к монологам", "с
прежними товарищами своими теперь он вообще не любил встречаться". Хотя в нем
изредка еще ощущается "какая-то жажда людей", однако, едва дело доходит до реального
контакта, Раскольников испытывает "неприятное и раздражительное чувство отвращения
ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его
личности".
Конфликт между тенденцией "быть вне" людей и противостоящей ей, хотя и очень
ослабленной, тенденцией "быть с" ними вылился в компромиссную установку "быть над
людьми", которая как раз соответствовала соотношению сил этих стремлений: ведь хотя
"над" – это отчасти и "вместе с", но все-таки в значительно большей степени "вне". Свое
непосредственное психологическое выражение этот компромисс нашел в обостренной
гордости Раскольникова, а свое содержательное идеологическое воплощение – в его
"теории" двух разрядов людей. Такова была психологическая почва, на которой могла
"приняться" идея преступления: гордость обещала обеспечить психологическую
выносимость преступления, "теория" – его этическую оправданность, а осуществление
преступления, в свою очередь, выглядело как доказательство правильности "теории" и
удостоверение сверхчеловеческого (54; 59) "права" ее автора, его принадлежности к
высшему разряду людей. И уже в другом, более заземленном, плане преступление
казалось разрешающим как внешние, материальные затруднения, так и связанные с ними
внутренние проблемы, в первую очередь – нежелание принимать жертву Дунечки,
согласившейся ради брата на брак с Лужиным.
Оставляя в стороне подробный анализ психологического перехода "идеи" в "дело" (фазы
этого перехода: от абстрактной "теории" к "мечте", потом к конкретно планируемому
"предприятию", далее – к "пробе" и, наконец, к реальному совершению преступления),
заметим только, что этот процесс сопровождался мучительной нравственной борьбой
героя со своей "проклятой мечтой". Чем ближе она подходила к "делу", чем
окончательное становилось решение героя, "тем безобразнее и нелепее тотчас же
становилось в его глазах", тем сильнее, значит, становилось внутреннее сопротивление
"идее" со стороны совести, подобно тому как все более и более возрастает сопротивление
пружины по мере ее сжимания. Этот внутренний спор так и не был принципиально решен
сознанием в пользу преступления (достаточно вспомнить, в каком состоянии помрачения
рассудка и утраты воли находился Раскольников перед убийством и особенно по пути к
дому старухи процентщицы, чтобы понять, что оно не было следствием сознательного и
произвольного решения), и даже само преступление не только не разрешила его, но
грубой силой свершившегося факта лишь закрепило в его душе эту сжатую до отказа
