 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
времени и распадающиеся в пространстве моменты деятельности. Отдельный акт, отдельный
предмет, отдельный человек в этом смысле не являются отдельными, ибо их бытие
«проецируется» на другие акты, предметы, действия и само поддерживается и стимулируется
«проекциями» бытия других форм человеческой предметности. Из этого вовсе не следует,
как иногда считают, что человеческий индивид должен рассматриваться как «придаток»
системы, а вещь — как воплощение функции. И люди, и вещи сохраняют и выявляют свою
многомерность не вопреки полифонической сложности социального процесса, а благодаря
ей. Именно эта сложность заставляет не ограничиваться в понимании людей и вещей их
телесными формами и социальными функциями. Именно в логике социального движения
могут быть истолкованы сведения людей и вещей к отдельным функциям.
Мы начинаем понимать особый характер человеческой предметности через полифонию
социального процесса. Но, следует подчеркнуть, само понимание социального процесса
остается существенно неполным, если мы не доводим его до понимания процессности бытия
людей и вещей.
В сфере непосредственного опыта мы постоянно имеем дело с дискретными актами, вещами
и индивидами. Суть же социального процесса в его постоянном возобновлении. Если бы он
не возобновлялся в своих дискретных моментах, он не мог бы сохранять и свою
континуальность. Последняя обеспечивается тем, что он «протекает» в обособленных вещах
и человеческих индивидах. Он живет и «пульсирует» и в тех, и в других, хотя и существенно
различным образом. Эта «пульсация» процесса в обособленных индивидах и предметах есть
единственное объяснение их взаимообусловленности при отсутствии их непосредственных
контактов.
Проблема дальнодействия в социальном процессе еще, видимо, недостаточно оценена и
осмыслена. Этому, возможно, препятствуют формы непосредственных контактов, связей,
зависимостей, «прикрывающие» суть этой проблемы, однако многие практические,
теоретические, культурные вопросы связаны именно с ней. По мере того как сохранение
социальной связи на дистанциях пространства и времени будет обретать смысл для все
большего числа людей, осознание этой проблемы будет перемещаться из сферы сугубо
методологической в сферу повседневных человеческих забот.
Преобладание чувственно-наглядного объяснения предметности и, собственно, человеческих
взаимодействий, характерное для обыденного сознания, долгое время поддерживалось
наукой, натуралистически — т.е. по аналогии с вещами и их взаимодействиями —
описывающей человеческое поведение. Такого рода наука, естественно, расценивала
попытки понять сверхчувственное бытие людей и вещей как донаучные, вненаучные,
мистические и т.п. Поскольку научность в значительной степени отождествлялась со
стандартами классического естествознания, и прежде всего физики (еще более определенно
— механики), всякая метафизическая интерпретация бытия казалась сомнительной.
Однако со временем сомнительными оказались стереотипы, редуцирующие предметное
бытие людей и человеческих вещей к рамкам непосредственного восприятия их телесности,
к формам их наблюдаемых взаимодействий.
Как только нарождающаяся экономическая наука установила факт, согласно которому вещь
человеческого обихода оценивается не только и не столько по ее природным качествам,
сколько по качествам воплощенной в ней человеческой деятельности, возник вопрос о
выявлении, описании, объяснении этих качеств, причем качеств не случайных, не
второстепенных, но определяющих бытие предмета в человеческом процессе. По сути, тогда
— а это произошло в начале XIX в. — в поле научного исследования были введены
ненаблюдаемые объекты. Следует особо отметить: общественная наука, таким образом,
начала работать с ненаблюдаемыми объектами на сто лет раньше, нежели наука
естественная. Однако этот значительный шаг в познании не был по достоинству оценен ни
тогда, ни сейчас. Тогда — потому, что познание сверхчувственного выходило за рамки
