 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
потребности общества, а нужды государственной элиты и обслуживающего ее аппарата. См.:
Мэмфорд Л. Техника и природа человека. Новая технократическая волна на Западе М., 1986.
Формирование больших социальных машин обусловливалось экстенсивным хозяйством,
экстенсивным земледелием прежде всего, использующим людей как энергетические
«атомы», комбинируемые в целенаправленные силы. Эти машины «двигали» производство,
не нуждающееся в индивидуальном развитии или совершенствовании каких-то форм
деятельности. Такой тип хозяйствования сохранялся в Древнем Египте, Месопотамии, Китае,
в некоторых обществах Центральной и Южной Америки. Многие черты такой культуры
производства были присущи кочевым обществам. Для них первостепенным оказывалось не
становление деятельностных форм, а приобретение, выращивание, захват природных и
человеческих ресурсов, обеспечивающих бесперебойную работу хозяйственных и военных
«машин».
Там, где общество не могло рассчитывать лишь на экстенсивное ведение хозяйства, в
частности — на экстенсивное земледелие, оно вынуждено было искать другие
экономические, организационные, социальные и культурные формы. Приходилось решать
проблему качества деятельности и ее результатов; стало быть, возникал вопрос и о
становлении, развитии, усовершенствовании форм производства.
В обществах, не охваченных единой организационной «монотехникой» глобального
оросительного устройства или строительства, и сельское хозяйство не было
«монокультурным», т.е. сохраняло определенное разнообразие, предполагало индивидную
организацию деятельности работника, интенсивное напряжение его усилий, а стало быть,
социальную его субъектность, самостоятельность. Поэтому, видимо, в Северном
Причерноморье и Средиземноморье, в Западной Европе такая «социальная машина», как
рабство, не получила широкого распространения. Не была она характерна и для славянских
народов, для домонгольской Руси.
Когда мы подчеркиваем «привязанность» аграрных обществ к земле, важно иметь в виду, что
речь идет об отношении социума не к абстрактному пространству, а к конкретной почве, к
конкретной плодородной долине, оазису, пастбищам, полям, отвоеванным у лесов. Речь,
стало быть, — о форме отношения общества к природе, в котором конкретная
пространственная природная форма задает форму организации жизни общества, ритм — его
деятельным силам, тип — его отношениям к искусственным предметам, орудиям —
средствам производства. Если с точки зрения чисто внешней природа как бы намечает
контуры той формы, которую может закрепить общество, то с точки зрения, учитывающей
слитность природного и общественного процессов, конкретная система природы оказывается
включенной во внутреннюю организацию общества, присутствует в ней, в схемах
мифологических, натурфилософских, морально-религиозных, воплощается в работе
технологических и властных структур.
Воспроизводство общества как расчлененной и связанной в пространстве и времени системы
внешним образом задается конфигурацией определенного земного пространства, ландшафта,
«вписавшего» в себя деятельность людей.
Внутренней же для общества формой, обеспечивающей его системное функционирование,
становится государство. Оно с помощью аппарата власти и «социальных машин» закрепляет
определенный порядок социального воспроизводства, его устойчивость и сохранность.
Выполняя эту функцию, государство фактически санкционирует лишь простое
воспроизводство общественной жизни; расширение его если и допускается, то лишь под
давлением роста населения и носит экстенсивный характер.
Воспроизводство социальной системы, таким образом, не определяется производством,
ориентированным экономически, и не стимулирует производства, рассчитанного на
торговлю, прибыль, наживу, на увеличение собственно производительной силы общества.
