 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
приготовленные тюфяки и подушки. Тогда с ними начинаются большие
волнения: они катаются по полу, терзают и бьют себя; их голова вращается с
крайней быстротой, их глаза то закатываются, то закрываются, их язык то
выходит наружу, то втягивается внутрь, заполняя глотку. Желудок и нижняя
часть живота вздуваются, они лают, как собаки, или поют, как петухи; страдая
от удушья эти несчастные стонут, кричат и свистят; по всем членам у них
пробегают судороги; они вдруг устремляются в одну сторону, затем бросаются
в другую; начинают кувыркаться и производить движения, оскорбляющие
скромность, принимают циничные позы, растягиваются, деревенеют и
остаются в таком положении по часам и даже по целым дням; они на время
становятся слепыми, немыми, параличными и ничего не чувствуют. Есть
между ними и такие, у которых конвульсии носят характер свободных
действий, а не бессознательных движений».
Прочитав это описание современника, кто из лиц, знакомых с нервными
болезнями, не станет сомневаться в том, что здесь дело идет о припадках
большой истерии, развивающейся, как мы знаем, нередко и ныне
эпидемически?
Еще более поучительная картина представляется нам в описании судорожных
эпидемий, развивавшихся в Париже в прошлом столетии, объединяющим
объектом которых явилось Сен-Медарское кладбище с могилой дьякона Пари,
некогда прославившегося своим аскетическим образом жизни. Это описание
принадлежит известному ЛуиФигье.
«Конвульсии Жанны, излечившейся на могиле Пари от истерической
контрактуры в припадке судорог, послужили сигналом для новой пляски св.
Витта, возродившейся вновь в центре Парижа в XVIII в. с бесконечными
вариациями, одна мрачнее или смешнее другой.
Со всех частей города сбегались на Сен-Медарское кладбище, чтобы принять
участие в кривляниях и подергиваниях. Здоровые и больные, все уверяли, что
конвульсионируют, и конвульсионировали по-своему. Это был всемирный
танец настоящая тарантелла.
Вся площадь Сен-Медарского кладбища и соседних улиц была занята массой
девушек, женщин, больных всех возрастов, конвульсионирующих как бы
вперегонки друг с другом. Здесь мужчины бьются об землю, как настоящие
эпилептики, в то время как другие немного дальше глотают камешки, кусочки
стекла и даже горящие угли; там женщины ходят на голове с той степенью
странности или цинизма, которая вообще совместима с такого рода
упражнениями. В другом месте женщины, растянувшись во весь рост,
приглашают зрителей ударять их по животу и бывают довольны только тогда,
когда 10 или 12 мужчин обрушиваются на них зараз всей своей тяжестью.
Люди корчатся, кривляются и двигаются на тысячу различных ладов. Есть
впрочем и более заученные конвульсии, напоминающие пантомимы и позы, в
которых изображаются какие-нибудь религиозные мистерии, особенно же
часто сцены из страданий Спасителя.
Среди всего этого нестройного шабаша слышатся только стон, пение, рев,
свист, декламация, пророчество и мяуканье. Но преобладающую роль в этой
эпидемии конвульсионеров играют танцы. Хором управляет духовное лицо,
аббат Бешерон, который, чтоб быть на виду у всех, стоит на могиле. Здесь он
совершает ежедневно с искусством, не выдерживающим соперничества, свое
любимое «па», знаменитый скачек карпа (saute de Carpe), постоянно
приводящий зрителей в восторг.
