 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
Александр Евсеевич Хинштейн: «Какого цвета страх»
5
* * *
Вообще-то по паспорту он был Мордехаем, но все звали его Матвеем; в России любят
перелицовывать непривычные имена. Даже не Матвеем — Мотей.
Имя Мотя подходило ему как нельзя кстати. Маленький, аккуратный, почти игрушечный
еврей с чудовищным польско-белорусским акцентом и картузом на голове. Не знаю почему, но,
когда я вспоминаю Мотю, в голове сразу же всплывает цветовая ассоциация каких-то
импрессионистских оттенков. Боюсь ошибиться, но, по-моему, он носил то ли
бледно-салатовые, то ли нежно-розовые брюки, ничуть не считаясь с российскими
представлениями об одежде и возрасте.
А почему, собственно, он должен был с ними считаться? Мотя давно уже был
иностранцем. Из Союза он уехал ещ¸ в 50-х — сразу после начала хрущевской «оттепели».
Сначала к себе на родину — в портовый город Гданьск, где стоят знаменитые судоверфи имени
Ленина. Оттуда, не выдержав государственного антисемитизма, — в Израиль. В Польше с тех
пор он ни разу не был. В Россию же вернулся лишь в 90-м, но уже в качестве туриста. Его жена,
приходившаяся двоюродной сестрой моему отцу (а Мотя, стало быть, был мне двоюродным
дядей), хотела перед смертью побывать на родительских могилах и повидаться с родней.
Именно тогда я впервые и узнал о том, что у нас есть родственники за границей — долгие
годы факт этот тщательно скрывался. Когда же оказалось, что Мотя не только иностранец, но
ещ¸ и политзаключенный, радости моей не было предела. В той, образца 90-го года, России
иметь в роду иностранцев и репрессированных считалось столь же престижно, сколь завидно
было иметь пролетарское происхождение и родственников-партийцев лет за семьдесят до того.
Правда, знакомство с Мотей сильно разочаровало меня — не такими представлялись мне
узники сталинских лагерей. В рассказах Шаламова или воспоминаниях Лариной-Бухариной это
были мужественные, измученные люди с грубыми руками, преимущественно — кристальные
большевики. Мотя же на эту роль никак не подходил.
По профессии он был столяр. В 39-м, когда Гитлер напал на Польшу, бежал в Советский
Союз. Завербовался на какую-то стройку. В начале 41-го его посадили за контрреволюционную
агитацию: в кругу друзей он сказал, что война с немцами — неминуема.
Моя голова никак не хотела совмещать два этих несовместимых образа: лагеря,
пересылка, лесоповал. И — розовые брюки дудочкой, смешной картуз.
Но однажды я увидел совсем другого Мотю. Помню, мы спустились в метро. На станции
«Площадь Ногина», возле эскалаторов, не спеша, прогуливался милиционер — обычный
московский милиционер. Завидев его, Мотя изменился прямо на глазах. Он весь съежился, став
ещ¸ меньше, вобрал голову в плечи и, развернувшись, едва не бегом, направился в
противоположную сторону. На его лицо, улыбчивое и благодушное, в один миг легла печать
какого-то животного страха. Да именно так: животного, потому что и сам Мотя превратился в
зверя, которого егеря выгоняют прямо под ружья охотников.
«Что случилось?!» — воскликнул я.
«Тсс! Это же из органов, — почти шепотом проговорил Мотя. В эти минуты его акцент
стал ещ¸ более заметен. — Как ты не понимаешь!»
Убей бог, но я ничего не понимал. Воспитанный на «Знатоках» и «Петровке, 38», я, как и
все мои сверстники, испытывал почти благоговейное отношение к милицейской форме. А уж
чтобы испугаться постового в метро!..
«Подождите, — пытался я докопаться до истины. — Но что он может вам сделать? Вы же
ни в чем не виноваты?»
«Ты не понимаешь, — твердил свое Мотя. — Они могут все. Понимаешь, все!»
«Но ведь это было давно — при Сталине, теперь-то все изменилось».
Мотя не ответил. Только когда мы поднялись в город, он грустно улыбнулся и промолвил:
«Запомни, в России никогда ничего не меняется. И не дай бог попасть тебе в руки к
ЭТИМ. А как ЭТИ называются — НКВД или иначе, — роли не играет».
Понадобилось почти девять лет, чтобы я убедился в Мотиной правоте. Убедился на
собственном опыте…
