 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
бы включала «другую передачу» и уже не требовала никаких подтверждений, а явно просила прямых
указаний. Итак, когда Света хотела быть автономной, но при этом оставалась неуверенной, я играл роль
«подтверждателя», когда же она передоверяла мне свою автономию, я оказывался «проводником».
Требовать от психотической больной, как от невротика, полной автономии мне кажется клинически
необоснованным и даже деструктивным. К тому же это и невозможно.
Психотерапия в периоды относительных ремиссий
В эти периоды коммуникация складывалась по типу игры в «подтвердилки», чаще в ее
полуигровом варианте, так как больная все равно оставалась тревожно-неуверенной. Когда ей совсем
хорошо, она не звонит, а если звонит, то мы говорим просто как давние знакомые о вещах, к ее болезни
отношения не имеющих.
В тревожные периоды я неизменно выполняю роль успокоителя. Тревога — это естественный
человеческий способ проживания неопределенности. У неопределенности имеются две грани. Первая,
тревожная грань — это возможность угрозы, вторая, несущая надежду и радость, — это возможность
благоприятного исхода. Человек, проживающий неопределенность, мечется от одной возможности
к
другой, от страха к надежде. Я как врач стараюсь помогать больной находить в неопределенности
надежду. Больная в ремиссиях вполне допускает, что многое ей лишь кажется. Она сама это убедительно
объясняет: «Когда-то меня преследовали, и вот теперь я боюсь, что это повторится, и потому так пугает
все неясное в отношениях с людьми». Теперь, в ремиссиях, больной нужно решать проблему: что это —
в самом деле снова все начинается или ей кажется? Каждый раз ей хочется, чтобы это была лишь
видимость. С этой надеждой она звонит мне, и я всегда успокаиваю ее. Я чувствую, как ее голос
становится мягче, теплее, уходят из него нотки страха, напряженности. По словам Светы, ее успокаивает
даже звук моего голоса.
В депрессивные периоды моя тактика такова. Прежде всего, это эмоциональная поддержка,
напоминание, что депрессия пройдет, как проходила десятки раз. Объяснение, что нельзя в депрессии
принимать важные решения, в том числе о ценности жизни, так как у депрессивного человека «на глазах
темные очки плохого настроения».
У больной бывают навязчивости, переходящие в автоматизмы, когда в голову лезут агрессивные,
жестокие мысли. Она испытывает выраженное чувство вины за эти мысли, и мне приходится каждый
раз объяснять, что эти мысли лишь в ее голове и никому от них плохо не будет. Тем более что мысли эти
скорее сами думаются, чем исходят из сознательной личности, а потому ответственность за них
минимальна.
[Свете было стыдно, что в ее душе находится место для таких мыслей. Ей пришлось по
сердцу мое объяснение, что эти мысли не свидетельство того, что она плохая, а просто понятная
физиологическая разрядка ее мозга, уставшего от страха и тревог. Скрытый психотерапевтический
момент состоит также в том, что я ее совсем не осуждал за эти мысли, и она не могла это не
чувствовать.] Особенно она была беспомощна, когда в голове «включалась пластинка — с Олей будет
плохо, с Олей будет плохо». От этих мыслей мучилась виной еще больше, так как если с Олей будет
плохо, то это из-за нее, потому что преследователи могут тронуть дочку, чтобы нанести Свете еще один
удар. Я как врач понимаю, что Олю никто не тронет, просто некому трогать, и моя уверенность в этом
вопросе помогает больной. Тем более что я убедил ее, что у Оли есть отец, муж, друзья, которые не
бросят Олю в беде. Света сочла это резонным, и ей стало легче.
Специфической гранью психотерапии являлась духовная поддержка и помощь. Жизненная
трагедия принуждает Свету идти по духовному пути от рессентимента к резиньяции (смирению), хотя
бы частичной. Во-первых, потому что она уже убедилась, что бессильна перед преследователями. Во-
вторых, именно рессентимент стоит в начале каждого обострения, раскручивая его. В-третьих, она сама
в целях
защиты стала тянуться к простой тихой жизни, в которой нет конфронтации и борьбы. Раньше
она вступала в активные агрессивные отношения с людьми, в которых сама, будучи очень сензитивной,
получала многочисленные раны. При такой позиции она ощущала мир ощетинившимся, плотным,
жестким. Да и мог ли он быть иным при ее ранимости, претенциозности, хрупком самолюбии и
настойчивости. Эта смесь хрупкости и агрессии, проецируясь, придавала миру образ чего-то грубого,
тяжелого, насилующего. И вот сейчас, с течением болезни, все меньше она оказывает личностного
давления
[Понятие «личностное давление», которое я ввожу, созвучно лишь человеку, готовому
