 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
было известно ни ему самому, ни другому. Правило этой игры, как и всякое фундаментальное
правило, должно оставаться тайным; заключается же оно в том, что смерть — не спонтанное
событие, но, чтобы исполниться, она должна прибегнуть к соблазну, вступить в мимолетный
и загадочный сговор с жертвой, воспользоваться знаком, быть может только одним, который
так и не будет разгадан.
Смерть — не объективная участь, но свидание. Она сама не может не явиться на него, так
как она и есть это свидание, т.е. намеченное совпадение знаков и правил, составляющих
игру. Сама смерть — лишь невинная участница этой игры: отсюда тайная ирония рассказа.
Без этой иронии рассказ ничем не отличался бы от какой-нибудь нравоучительной апологии
или же популярной иллюстрации инстинкта смерти, с нею — воспринимается как остроумная
находка и разрешается в возвышенном удовольствии. Остроумие самого рассказа вторит
жесту-остроте смерти, и два соблазна — смерти и истории — сливаются воедино.
Удивление смерти — вот что восхитительно, удивление столь легкомысленно
составленным распорядком и тем, что все до такой степени предоставлено на волю случая:
"Ведь не мог же этот солдат не знать, что назавтра ему надлежит быть в Самарканде, надо
было заранее время найти...". Она жестом выражает свое удивление — и это вся ее реакция, а
между тем не только жизнь солдата, но и ее собственное существование зависят от
137
