 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
иначе говоря безграничного признания и разделенности насилия. Соблазн тоже элемент
культуры жестокости, это ее единственная церемониальная форма, какая нам осталась, во
всяком случае, это то, что помечает нашу смерть не как случайную или органическую форму,
но как строго необходимую, как неизбежное следствие игрового правила: смерть остается
ставкой всякого символического пакта — пакта вызова, тайны, обольщения, извращения.
Тонкие отношения связывают соблазн и извращение. Разве сам соблазн не форма
совращения или искажения миропорядка? Однако из всех страстей, из всех душевных
порывов перверсия, возможно, плотнее всего противостоит соблазну.
Обе страсти жестоки и безразличны к сексу.
Соблазн есть нечто такое, что завладевает всеми удовольствиями, всеми аффектами и
представлениями, даже всеми грезами, чтобы переиначить их первоначальную динамику в
нечто совсем другое — в игру более острую и более тонкую, ставка в которой не знает ни
конца, ни начала, не совпадает ни с влечением, ни с желанием.
Если существует какой-то естественный закон пола, какой-то принцип удовольствия,
тогда соблазн сводится к отрицанию этого принципа и подмене его правилом игры —
произвольным правилом: в этом смысле он
219
