 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
словами, не знаем соблазна как судьбы. Но когда его знали? Да и как мы можем знать о нем,
если все, что от него осталось, это притчи, философские повествования, литературные
рассказы? Если это (дабы завершить короткий список) искусство дарящих чистую видимость
обманок, азартные игры и отчасти травестийный опыт? Короче, если все, что окружает нас
сегодня, это прирученный, "микшированный" соблазн, превратившийся в разновидность
ностальгии? Ностальгию вызывает тайна, которую отняли, смысл, который стал
бессмыслицей, глубина, совпавшая с поверхностью. Ее вызывает дальнейшее наращивание
измерений зримости и слышимости (мира и вещей), когда доступным становится все,
включая собственные, столь необходимые для жизни, фантазмы. (Действительно, разве не
вызывает клонирование с его перспективой безудержного умножения Одного и Того Же нос-
тальгию по Другому — и в первую очередь в самом себе? Скажем больше: этот Другой —
двойник, тень, бессознательное, то есть отчужденный образ самого себя, который предстояло
заново присвоить, — и был условием формирования личности, существовавшей до сих пор.
Смерть окончательно изгоняется из жизни даже в этом символическом обличье.) Итак, когда
же был известен "настоящий" соблазн? Бодрийяр сознательно не строит никакой генети-
ческой схемы. Лишь раз он говорит о переходе от
9
