 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
25
собственной вины в смерти близкого человека, включая воспоминания о каких-то малозначимых
оплошностях, допущенных ошибках или неисполненных обещаниях и поручениях, обычно
связанных с периодом, предшествующим смерти, а иногда — и всей жизни. Например, одна из
моих пациенток (М. Р.) была непоколебимо уверена, что если бы ее муж в свое время не женился
на ней, он, скорее всего, был бы еще жив, и, таким образом, не кто иной, как она является
причиной его преждевременной смерти в автокатастрофе, когда он ехал именно к ней.
Из психиатрии и психоанализа мы знаем, что неизбывное чувство вины — это очень
тревожный симптом, который в ряде случаев и достаточно быстро провоцирует развитие
психического расстройства. К нашему счастью, хотя это и слабое утешение, внезапные
безвозвратные утраты в жизни каждого конкретного человека встречаются крайне редко, но
одновременно с этим их вероятность почти никогда не прогнозируется, и как следствие мы
оказываемся всегда неготовыми к ним, включая неготовность к их необратимости.
За пределами психоанализа все еще не так много внимания уделяется объектным отношениям,
или тому, что на общепсихологическом языке можно было бы характеризовать термином «чувство
привязанности», которое, по моим представлениям, относится к категории базисных
психологических потребностей личности. Эта базисная потребность всегда более выражена в
трудные периоды жизни, которых еще никому не удавалось избежать. Переживание утраты, как и
травмы, естественно, возникает только в том случае, если ему предшествовало чувство искренней
привязанности, и оно было достаточно сильным. С истечением определенного времени обычно
находятся новые объекты привязанности, но происходит это не так быстро, и здесь вряд ли
уместны советы по их срочному обретению или поощрение нереалистических ожиданий (как со
стороны близких, так и со стороны терапевта). В своей работе «Тотем и табу» Фрейд писал, что
«траур имеет совершенно точно определенную психическую задачу», и она должна быть
выполнена. Психотерапевт здесь, если к нему прибегнут за помощью, на первом этапе может быть
только тем, кто присутствует, тем, кому доверяют, а также тем, кто способен терпеливо слушать
или даже просто быть рядом, помогая оправиться от утраты, замены которой нет и не будет.
Почему эту роль не могут исполнять ближайшие друзья или родные? У меня нет однозначного
объяснения, но есть совершенно четкие представления, что после психической травмы всегда есть
потребность в ее вербализации, избирательно направленная на людей, которые не были ее
непосредственными свидетелями или участниками, о чем еще будет сказано ниже.
Попытки соблюдать в этом случае психоаналитическую или любую другую нейтральность по
отношению к человеку, который вынужден сражаться с судьбой, можно было бы назвать
«терапевтическим садизмом», сравнимым с позицией надзирателя у камеры с человеком,
запертым в своем прошлом. Этот тезис не имеет ничего общего с совместным оплакиванием,
утиранием слез или нежным утешением — мы, конечно же, должны оставаться в терапевтической
позиции и терапевтических границах. Но мы всегда должны уметь встать на место пациента,
проявить симпатию и участие, попытаться понять его утрату и увидеть ситуацию с его точки
зрения; и только если пациент почувствует это, он сможет выражать те чувства, которые
переполняют его, и которые, скорее всего, он никогда не мог выразить ранее, иначе он вряд ли
оказался бы у нас.
Было бы большой терапевтической ошибкой приступать к немедленной «проработке» тяжелой
утраты (и еще большей — делать это на основе теории влечений), так же как и пытаться вернуть
пациента к реальности, предложив ему посмотреть на ситуацию объективно или дать ее
интерпретацию. Это было бы прямой дорогой к «терапевтическому отчуждению». Можно не
сомневаться, что такие попытки уже не раз предпринимались родными и друзьями; и у пациента,
скорее всего, накопилось достаточно гнева на их непонимание. Он и так знает, что его утрата
невосполнима, но он не может с ней смириться и принять этот опустевший для него мир. Он,
скорее всего, все еще не переставил ни одной вещи в комнате ушедшего, хотя и понимает, что тот
уже никогда не придет. И он все равно надеется. И какими бы нереалистичными ни казались эти
надежды, мы не имеем права разрушать их, впрочем, как и поддерживать. Горе должно
самостоятельно выполнить свою работу, а мы — довольствоваться лишь неблагодарной ролью
свидетеля того, как оно сочится из душевной раны, но именно это присутствие другого позволяет
пациенту когда-либо признать, что оно почти все «вышло», и примириться с реальностью. И
только после этого терапевт может стать более активным и попытаться помочь пациенту
восстановить утраченные равновесие, чувства и надежды, обращенные не только в прошлое, но и
