 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
"Вечной Истины". Доселе скрытая, эта Истина наконец-то воссияла людям и в ее
блеске утонуло все то, что властвовало над умами прежде. Нельзя не
согласиться, что вот тут мы действительно видим, наконец, такую причину,
которая по величию соразмерна со своим следствием.
Я был бы рад принять это объяснение. Но меня останавливает следующее.
Эта ссылка на неотразимую привлекательность Истины основана на
оптимистических и идеалистических предположениях. На самом же деле
человеческий интеллект вовсе не обнаруживает такого уж хорошего нюха на
истину, да и не проявляет такой уж пылкой готовности ее принять. Напротив,
весь наш прежний опыт говорит, что интеллект легко сбивается с истинного
пути, сам о том не подозревая, и нет для него ничего более привлекательного,
чем то, что идет навстречу его желаниям и иллюзиям (независимо от
"истинности"). Вот почему приведенное объяснение нуждается в модификации. Я
готов признать, что ответ верующего человека разъясняет привлекательность
монотеизма, но - с поправкой: древних евреев привлекала в монотеизме не
столько некая "Вечная", то есть метафизическая. Истина, сколько - истина
историческая. Иными словами, я не верю в то, что именуется религиозной
истиной монотеизма, то есть в существование единого и всесильного бога, но
верю в истинность праисторического факта, припомнившегося евреям при встрече
с монотеизмом - того факта, что в первобытные времена действительно
существовал единый Отец, Вожак, Повелитель, который был возвышен до уровня
божества. Другое дело, что для возвращения в коллективную память людей эта
историческая истина должна была явиться в замаскированном, ином по сравнению
с исходным виде, то есть как раз в виде "религиозной истины" Моисея.
Мы уже говорили, что религия Моисея была отвергнута и частично забыта,
а позднее снова вернулась в сознание народа - в виде традиции, Теперь мы
можем предположить, что этот процесс сам по себе был повторением той цепи
событий, которая в дни Исхода привела к принятию религии Моисея. Когда
Моисей предложил евреям концепцию Единого бога, это не было для них
абсолютно новой идеей, поскольку воскрешало в их памяти первобытный опыт
человеческой орды. Опыт этот давно исчез из их сознательных воспоминаний, но
в свое время был столь важным и произвел - или, по крайней мере, подготовил
- такой грандиозный переворот в жизни первобытной орды, что оставил, иначе и
думать нельзя, некий постоянный след в человеческих душах, такое же сильное
"воспоминание коллективного детства", как те, которые хранит устное предание
или традиция.
Как я отмечал выше, ранние переживания людей проявляются позднее в виде
навязчивых привычек, хотя сами эти переживания сознательно уже не помнятся.
Мне представляется, что то же самое справедливо и для самых ранних
переживаний человечества в целом. Одним из результатов такого раннего
переживания и было принятие евреями концепции Единого бога. Концепцию эту,
несомненно, следует считать припоминанием - разумеется, искаженным, но, тем
не менее, припоминанием. Как всякое "возвращение подавленного", оно тоже
имеет навязчивый характер; ему попросту нельзя не поддаться. В той мере, в
какой историческая правда в нем бессознательно искажена, видоизменена,
замаскирована, это припоминание может быть названо иллюзией; но в той мере,
в какой с помощью этой концепции действительно возвращается нечто из
реального прошлого, она должна быть названа истинной. Ведь индивидуальные
психические иллюзии тоже содержат зерно истины: сознание больного
ухватывается именно за такое зерно и благодаря этому некритически принимает
и всю систему иллюзий, на нем надстроенную.
Та первичная, исходная ситуация, повторением которой - через
тысячелетия - было провозглашение религии Моисея, а затем - через столетия -
окончательное принятие ее евреями, была реконструирована мною в 1912 году в
книге "Тотем и табу". Я использовал там некоторые теоретические рассуждения
Дарвина, Аткинсона и в особенности Робертсона Смита, объединив их с
открытиями и гипотезами психоанализа. У Дарвина я заимствовал предположение,
что первобытные люди изначально жили небольшими ордами, каждая такая орда
находилась под властью старшего самца, который управлял ею с помощью грубой
и жестокой силы, присваивал себе всех самок и подчинял или убивал всех
