 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
63
могла бы показаться спорной), много времени потратил на поиски его возможной социальной
базы. Можно спорить с тем, что представители «свободно парящей интеллигенции» (Мангейм
имеет в виду слой минимально вовлеченных в имущественные интересы общества
интеллектуалов) являются наилучшими носителями освобожденного сознания. Однако едва ли
можно сомневаться в том, что некоторые виды интеллектуальной подготовки и деятельности
способны привести к «экстазу», на что мы указывали при обсуждении форм отстраненности.
Можно попробовать сделать и другие обобщения. Появление «экстаза» вероятнее в
городских, нежели в сельских, культурах (вспомним классическую роль городов как средоточия
политической свободы и свободомыслия), в маргинальных группах, чем среди доминирующих и
адаптированных (вспомним исторические связи европейских евреев с различными либеральными
интеллектуальными течениями, или пример другого рода -
странствующий болгарин пронес
манихейскую ересь через всю Европу в Прованс); его появление возможно скорее в группах, не
уверенных в стабильности своего социального положения, чем в тех, у кого положение прочное
(вспомним появление разоблачительных идеологий в среде нарождавшихся классов,
вынужденных вступить в борьбу с установленным порядком; наилучший пример явила нам
нарождавшаяся французская буржуазия XVII-XVIII вв.). Подобная локализация этого феномена в
обществе снова напоминает нам о том, что даже всеобщее восстание не происходит в социальном
вакууме без предварительной умственной работы. Даже существование нигилизма
предопределено в рамках социальных структур, которые он стремится отрицать. Ясно, что до
атеизма должна была существовать идея Бога. Иными словами, любое освобождение от
социальных ролей происходит в социальных границах. Как бы там ни было, но наше
рассмотрение различных форм «экстаза» каким-то образом вывело нас из тупика детерминизма, в
который мы зашли ранее в ходе своего повествования.
После тюрьмы и театра марионеток мы добрались, наконец, до третьей картины, на которой
общество представлено как сцена, населенная живыми актерами. Эта третья картина не отменяет
две первых, но более адекватно учитывает еще один аспект того, что мы только что
рассматривали. Драматическая модель общества не отрицает того, что поведение актеров на
сцене регулируется всевозможными внешними, установленными режиссером, и внутренними,
исходящими из самой роли, воздействиями. Тем не менее, они вольны выбирать - играть свою
роль мрачно или с воодушевлением, принять ее или дистанцироваться, а то и вовсе отказаться
играть ее. Взгляд на общество с помощью этой драматической модели сильно меняет нашу
общесоциологическую точку зрения. Теперь нам кажется, что социальная реальность
основывается на зыбком фундаменте совместной игры многих актеров или даже акробатов,
которые проделывают свои трюки с риском потерять равновесие, а в промежутках между ними
держатся за шаткие структуры социального мира.
Сцена, театр, цирк и карнавал - вот вереница образов нашей драматической модели, которая
представляет общество зыбким,
непрочным, часто непредсказуемым. Институты общества, не
смотря на реальные ограничения и принуждения, в то же самое время оказываются
драматическими условностями, даже фикция ми. Их придумали режиссеры прошлого, а
режиссеры будущего отбросят их в небытие - туда, откуда они некогда появились на свет.
Отыгрывая социальную драму, мы постоянно притворяемся, будто эти ненадежные конвенции
суть вечные истины. Мы действуем так, как если бы не существовало других способов быть
человеком, политическим субъектом, религиозным фанатиком или представителем определенной
профессии, хотя даже самые темные головы иногда посещает мысль, что мы могли бы делать все
это совсем-совсем иначе. Если социальная реальность порождается драматически, то она должна
быть драматически податливой. Драматическая модель открывает возможность для выхода из
жесткого детерминизма, в который нас поначалу завела социологическая мысль.
Прежде чем окончательно оставить наше узкосоциологическое повествование, мы хотели
бы коснуться одной классической
теории, очень важной в свете только что высказанных
замечаний, - теории чистого общения («социации»). Немецкий социолог Георг Зиммель,
современник Вебера, утверждал, что общение (в обычном значении этого слова) есть игровая
форма социального взаимодействия. На вечеринке люди «играют в общество», т.е. вовлекаются в
различные формы социального взаимодействия, лишенного обычной серьезной подоплеки. Такое
«чистое общение» сводит серьезное общение к легкой беседе, эрос к кокетству, этику - к
манерам, эстетику - к вкусам. Мир «чистого общения»
- хрупкое искусственное творение,
