 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
8. ДВОЙСТВЕННОСТЬ И ОТКРЫТОСТЬ:
ЛИЧНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Мне шестьдесят лет. Какое это странное, невероятное утверждение. Мужчины в
шестьдесят перестают считаться людьми среднего возраста и становятся “пожилыми”,
если не старыми. А я едва достиг среднего возраста. Я знаю это. Я могу почувствовать это.
Я все еще пытаюсь выяснить, что значит быть человеком, профессионалом, мужем, отцом.
Статистика говорит, что мне осталось жить еще тринадцать лет. Что за дерьмо!
Тринадцать лет назад мне было сорок семь; когда я теперь вижу сорокасемилетнего
человека, я думаю о нем как о молодом. (Это звучит как мысли пожилого человека; не
хотелось бы мне их иметь.) Мне было сорок семь, а моим детям — двадцать и шестнадцать.
Совсем не дети. Я был в полном расцвете жизненных сил, но не знал об этом. Почему?
Шестьдесят лет. Через тринадцать лет мне будет семьдесят три! Такого не может быть.
Это кажется таким ужасным, просто убийственным. Все произошло слишком быстро. Я все
время спешил, пытаясь все делать правильно, пытаясь получать удовольствие от всего
хорошего в жизни, пытаясь учиться и быть таким, каким я хотел. Ну и что?
Шестьдесят лет я пытался подготовиться к тому, чтобы жить настоящей жизнью.
Шестьдесят лет я готовился к жизни... Которая начнется, как только я выясню, как нужно
жить... как только я заработаю достаточно денег... как только у меня будет больше
времени... как только я буду больше похож на человека, которому можно доверять. В
последнее время я чувствую, что знаю немного больше о том, как нужно жить, как быть
другом, как быть искренним с людьми, как смотреть правде в глаза. В последнее время я
стал больше надеяться на самого себя. Но затем я смотрю на эти цифры: 60, 13 и 73. Не
опоздал ли я?
Cколько я себя помню, я всегда хотел быть “правильным”. Беда в том, что определения
“правильности” все время меняются. Единственное, что остается неизменным, — это то,
что правильные люди чем-то существенно отличаются от меня.
Моя мама была большой почитательницей “культурных людей”. У меня даже создалось
впечатление, что такие люди созданы из другого теста, чем большинство людей. Может
быть, потому, что другим любимым словом для описания культурных людей у нее служило
слово “благородные”. Но ни одно из этих слов — “правильный”, “культурный”,
“благородный” — не помогло мне толком в моих поисках.
Иногда я начинал представлять себе, как живут такие люди. Представлять себе их дом,
обязательно расположенный на холме и гораздо более дорогой, чем тот, что могла
позволить себе наша семья, разоренная депрессией. Они, несомненно, жили в этом доме
несколько поколений, и у них было высшее образование — нечто такое, чего не имели ни
мои родители, ни их братья и сестры. И у них была не работа, а “профессия”.
Попытка уяснить, что значит быть действительно “правильным” человеком, очень
напоминает попытку поймать Снежного Человека. Существует множество следов и
множество показаний предполагаемых очевидцев, но каждый такой след и каждое
свидетельство запутывают поиски еще больше, чем раньше. И, оглядываясь назад, я вижу
столько признаков того, что не понимал как следует, что было по-настоящему важным.
На большом пустыре стояла заброшенная хижина. В ней почти ничего не было, кроме
деревянного стула и сломанного письменного стола, покрытого пылью — и нас, двух
маленьких мальчиков и одной маленькой девочки. Но это нас странно волновало, потому
что мы были там совсем одни и, казалось, отрезаны от остального мира — хотя мир был за
дверью и окружал хижину со всех сторон. Охваченные этим любопытным чувством, мы
уговорили друг друга раздеться и с удивлением рассматривали то, что обнаружилось. Мы
пытались понять зашифрованные сообщения, которые посылали нам наши чувства, но
остались не удовлетворены робкими прикосновениями.
Мама каким-то образом узнала. Она всегда знала. Стала задавать вопросы. Она не
удовлетворилась моими испуганными отговорками. Каким-то таинственным и загадочным
способом она все-таки добилась от меня правды. Наконец, когда я, рыдая, признался, она
сказала, что ужасно потрясена. Она была холодной и сдержанной, а я был переполнен
стыдом и чувством, что потерял единственную прочную опору своего мира. Только после
долгих слез, которые я пролил, спрятав лицо в ее ладонях, я, наконец, обещал исправиться
