 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
родительских наставлений, возникшего еще в библейские времена.
И конечно, как документ эпохи.
Поглядишь на теперешних отцов, и кажется, что не maк уж плохо быть сиротой, а поглядишь
на сыновей - думаешь, что не худо остаться бездетным.
Сказано как про нас, правда?.. А это Англия, и не в худшие ее времена. Я сомневался: стоит ли
отвлекаться от множества нынешних историй, живых и болящих, ради какой-то одной, поросшей
быльем?.. Но, когда читаешь эти письма и видишь за ними отца и сына, дорисовывая кое-какие
подробности на правах вживания, забываешь напрочь, что это было далеко и давно...
Я
еще ни разу не видел, чтобы непослушный ребенок начинал вести себя лучше после того, как
его выпорют. Насилие дает лишь кажущиеся результаты...
Как сегодня и здесь, как всегда и всюду...
Сколько пробелов в памяти человечества?.. Сколько судеб, жизней, смертей, сколько ужасов и
чудес погружено в невозвратность?..
А меньше всего известна история детства.
Читаешь ли Библию, Плутарха или сегодняшние газеты - кажется, будто в мире живут и творят
безумства одни только взрослые особи; будто детства либо и вовсе нет, либо так, довесок...
Между тем детство отнюдь не придаток общества и не пробирка для выращивания его членов.
Детство имеет свою историю, более древнюю и фантастичную, чем все истории взрослых,
взятые вместе. Свои законы, обычаи, свой язык и культуру, идущую сквозь тысячелетия. Сколько веков
живут игры, считалки, дразнилки? Сколько тысяч лет междометиям, несущим больше живого смысла,
чем иные оратории и эпопеи?..
Теперь мне не надо делать никаких
необыкновенных усилий духа, чтобы обнаружить, что и
три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда и теперь были moлько
людьми, что обычаи и моды часто меняются, человеческая же натура - одна и та же.
...Итак, грядет восемнадцатый век Европы, известный под титулом века Просвещения. Еще
помнится Средневековье; еще совсем недалеко Ренессанс; еще правят миром тронные династии -
короли едва ли не всех европейских держав приходятся друг другу кровными родственниками, что не
мешает, а, наоборот, помогает грызться за земли и престолонаследие; еще многовластна церковь и
крепок кастовый костяк общества: простолюдины и аристократы - две связанные, но несмешивающиеся
субстанции, как почва и воздух.
Скоро Вольтер скажет: «Мир яростно освобождается от глупости». О-хо-хо...
Нет еще электричества. Транспорт только лошадиный. Средств связи никаких, кроме нарочных и
дилижансовой почты. Самое страшное оружие - пушки с ядрами.
Мужчины надевают на головы завитые парики и мудреные шляпы, пудрятся, ходят в длинных
камзолах, в цветных чулках и туфлях с затейливыми пряжками, бантами, на высоких каблуках, а притом
при шпагах. У женщин невообразимые многоэтажные юбки, подметающие паркет, а на головах -
изысканнейшие архитектурные сооружения.
Лакейство - профессия, требующая многолетней выучки. Отсутствие фотографий, зато обилие
картин. Очень маленькие тиражи книг. Изящный цинизм великосветских салонов...
В этом мирке, кажущемся нам теперь таким уютным, припудренно-ухоженным, безобидно-
игрушечным, рождается отец, Филип Стенхоп I.
Перед ним было еще несколько родовитых предков,
носивших то же имя.
И будет еще Филип Стенхоп II, Честерфилд-сын.
Сколько я видел людей, получивших самое лучшее образование... кomopыe, когда их представляли
королю, не знали, стоять ли на голове или на ногах. Стоило только королю заговорить с ними, и они
чувствовали себя совершенно уничтоженными, их начинало трясти и прошибал пот, как в лuxopaдке,
они силились засунуть pукu в кapмaны и никак
не могли туда попасть, роняли шляпу и не решались
поднять...
Филип Стенхоп I будет беседовать со многими королями - сгибаясь, где надо, в поклоне или
лобызая конечность, но всегда сохраняя непринужденное достоинство и осанку. Он будет
великосветским львом, этот складный живчик с выпуклым лбом и прыгающими бровями.
Глаза золотистые, во взгляде беглая точность. Нет, не красавец, ростом значительно ниже
