 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
говорит: “Понятие смысла включает в себя объективность, несводимую к
деятельности”.
Отличает нахождение смысла от восприятия гештальта, на мой взгляд,
следующее: в отличие от восприятия просто фигуры, которая бросается нам
в глаза на “фоне”, при восприятии смысла речь идет об обнаружении
возможности на фоне действительности. И эта возможность всегда
единственна. Она преходяща. Однако лишь возможность является
преходящей. Если она уже осуществлена, если смысл реализован, то это уже
раз и навсегда.
Смысл должен быть найден, но не может быть создан. Создать
можно либо субъективный смысл, простое ощущение смысла, либо
бессмыслицу. Тем самым понятно и то, что человек, который уже не в
состоянии найти в своей жизни смысл, равно как и выдумать его, убегая от
чувства утраты смысла, создает либо бессмыслицу, либо субъективный
смысл. Если первое происходит на сцене (театр абсурда!), то последнее — в
хмельных грезах, в особенности вызванных с помощью ЛСД. В этом случае,
однако, это сопряжено с риском пройти в жизни мимо истинного смысла,
истинного дела во внешнем мире (в противоположность сугубо
субъективному ощущению смысла в себе самом). Это напоминает мне
подопытных животных, которым калифорнийские исследователи вживляли
электроды в гипоталамус. Когда электрическая цепь замыкалась, животные
испытывали удовлетворение либо полового влечения, либо пищевой
потребности. В конце концов они научились сами замыкать цепь и
игнорировали теперь реального полового партнера и реальную пищу,
которая им предлагалась.
Смысл не только должен, но и может быть найден, и в поисках
смысла человека направляет его совесть. Одним словом, совесть
— это
орган смысла. Ее можно определить как способность обнаружить тот
единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуации.
Совесть принадлежит к числу специфически человеческих проявлений,
и даже более чем специфически человеческих, ибо она является
неотъемлемой составной частью условий человеческого существования, и
работа ее подчинена основной отличительной характеристике человеческого
существования
—
его конечности. Совесть, однако, может и
дезориентировать человека. Более того, до последнего мгновения, до
последнего вздоха человек не знает, действительно ли он осуществил смысл
своей жизни или лишь верит в то, что этот смысл осуществлен. После
Петера Вуста в нашем сознании слились “неизвестность и риск”. Пусть даже
совесть держит человека в неизвестности относительно того, постигли он
смысл своей жизни, такая “неизвестность” не освобождает его от “риска”
повиноваться своей совести или по крайней мере прислушиваться к ее
голосу.
С упомянутой “неизвестностью” связан, однако, не только этот “риск”,
но и смирение. То, что мы даже на нашем смертном одре не узнаем, не вела
ли нас наша совесть — орган смысла — по ложному пути, означает также и
то, что одному человеку не дано знать, был ли прав другой, поступая по
своей совести. Истина может быть лишь одна, однако никто не может
похвастаться знанием, что этой истиной обладает именно он и никто другой.
Смирение означает также терпимость, однако терпимость не тождественна
безразличию; ведь чтобы уважать иные верования, отнюдь не требуется
